Муж Сашу любил, как любой отец любит своего ребенка. Я с любопытством, без ревности наблюдала проявления этой отеческой привязанности и, понимая ее природу, не сравнивала их отношения с нашими. В некоторых действиях и поступках мужа мне чудился страх – такой я наблюдала у родителей стремительно взрослеющих детей. Вместе с некоторым облегчением – ребенок вырос, стал взрослым, забот меньше – проявляется естественная и почти первобытная надежда на опору и помощь. Это обычно не афишируемое чувство мой муж выразил словами:

– Он вырастет, сто раз поменяется, уедет, вернется и опять уедет, но он всегда будет мой.

Вряд ли Аверинцев в этот момент думал обо мне, вряд ли он сообразил, что я ни о ком так сказать не могу, и вряд ли эта бестактность была намеренной. Просто ребенок напоминал ему о возрасте, заставляя иначе смотреть на свою жизнь и заглядывать туда, куда стараются не смотреть, пока не пришло время. Присутствие ребенка делало нас проще и естественнее, и мы не стеснялись этого естества. Жизнь, которую мы украшали событиями, мероприятиями, множеством связей и совершенно бесполезными телодвижениями, оказалась содержательней и интересней в отсутствие этих «украшательств», но в присутствии ребенка.

До появления Саши я много раз представляла себе, как это – любить детей. Не чужих, не соседских, а своих, родных. Я знала, что такое любовь к родителям, что такое любовь к мужчине – когда-то я полюбила Аверинцева. Я заводила домашних питомцев и таяла от нежности и умиления, глядя на их мордочки и хвостики – любовь к животным мне тоже была знакома. Но я никогда не любила ребенка. Мне было недоступно это состояние безусловной, появляющейся из ниоткуда и никуда не исчезающей родственной страсти. Я лишь догадывалась, что мы оказываемся у нее в плену и побег будет невозможен. И будучи совсем молодой, я догадывалась, что когда наступит последний час, расстаться с этим пленом будет страшно, но не из-за себя, а из-за тех, которые остаются на этом свете одни, без нас и нашей оберегающей любви. Я каким-то женским чутьем понимала сокрушающую мощь этого чувства между матерью и ребенком и не решилась бы назвать родительскую любовь счастьем. Скорее, это судьба, то есть то, что неотделимо от нас.

У нас с Аверинцевым так и не родился ребенок, так что в один прекрасный день я запретила себе думать об этом – бесцельность переживаний только обострили бы обделенность. А в отсутствие детей моя любовь к мужу, слава богу, не трансформировалась в материнско-супружескую с неизбежным «съешь котлеточку – мамочка готовила». Наши отношения остались такими, какими были в начале, когда мы познакомились.

Николаю Николаевичу Аверинцеву было всего тридцать три года, когда он, как главный художник, получил премию за фильм по произведениям Достоевского. Ничего удивительного в выборе сценарной основы нет – перефразируя классика, какой питерский художник не потревожил бы покой Федора Михайловича. Почти все, так или иначе, пользовались нашей благодатной городской натурой для изображения темных страстей человеческих, так точно описываемых классиком. Аверинцев был художником с большой буквы, к тому же, несколько опередив свое время, не чурался в творчестве ловких маркетинговых ходов. Потрясающая по своей красочности и напряжению сцена игры в рулетку стараниями Аверинцева превратилась чуть ли не в главный эпизод фильма. Художественными приемами он сместил смысловую шкалу, и в результате получился фильм о пагубной страсти, об алчности, но не о душевных муках и поисках смысла жизни. Уж не знаю, как разбирались между собой режиссер-постановщик и главный художник, но фильм имел успех, а во всех новостных сюжетах показывали сцену игры в казино.

В момент его успеха мы уже год как были мужем и женой. Причем поженились совершенно случайно. Профессиональный мир узок, людей в нем не так много, как кажется. Посланная на учебную практику в одну из съемочных групп «Ленфильма», я консультировала одного странного режиссера по вопросам средневековой архитектуры. Он снимал фильм-сказку, действие которой происходило в выстроенных декорациях огромного, реально существующего где-то в Судетах, замка. Режиссер измучил творческую группу, всеми силами добиваясь абсолютного сходства декораций с исторической натурой. Мне надлежало проследить, чтобы не было вранья в башенках, апсидах, фронтонах, гобеленах и статуях, которых по сюжету было великое множество.

– Дети должны поверить! – приговаривал режиссер, заставляя переделывать декорации. Бюджет истощался, съемки не двигались, а мне отчаянно хотелось сбежать с практики. В один из дней я выползла из павильона покурить и встретила Аверинцева.

– Что, единороги забодали? – осведомился у меня интересный мужчина, облокотившийся о пожарный щит и попыхивавший трубкой.

– Угу, – односложно ответила я. У меня даже не было сил кокетничать, хотя Аверинцева, известного уже на «Ленфильме» художника, я узнала сразу.

– Бывает. А давайте куда-нибудь пойдем, посидим… Ну, чай там, кофе…

– Согласна, – опять коротко отозвалась я.

И мы ушли. Говорят, что мой режиссер рвал и метал, грозился не подписать мне практику, но несколько эпизодов все-таки снял. За отлучку мне ничего не было – кто будет портить жизнь почти уже выпускнице. А вот обед с Аверинцевым привел к неожиданным результатам.

За столом мы разговорились – вернее, говорил он, а я слушала. Истории его были смешные и поучительные. Во всяком случае, мне, студентке, еще не до конца освоившейся на киностудии, они такими показались. После баек разговор плавно повернул в сторону «жизненных ситуаций» и «человеческих чувств».

– Да, вот, года идут, а все работа, работа! – Отодвинув от себя тарелку, опять запыхтел трубкой Аверинцев. – Времени о себе подумать нет. Вот, встретишь девушку хорошую, умную, интеллигентную, и сразу понимаешь – оно, семейное счастье…

– Вы все так говорите. Все гуляете. Но никто не женится, – хмыкнула я.

– Да? – оторопел Аверинцев.

– Да, – подтвердила я.

– Это же просто какое-то неверие в человечество!

Я пожала плечами.

– Факт остается фактом. – Я поддела вилочкой ломтик лимона, лежащий на блюдечке.

Аверинцев помолчал, а потом вдруг произнес:

– Ну я на тебе женюсь.

– Согласна, – не думая рассмеялась я.

– Не веришь? Тогда подаем заявление. Поехали. – Он встал из-за стола.

– Пошли. – Мне было все весело, а еще хотелось посмотреть, когда же этот смельчак спасует.

Он не спасовал. И заявление мы подали и поженились.

Потом, через несколько лет, я его спросила, почему он так поступил. Он не ответил, а переадресовал вопрос мне:

– Но ты-то, ты почему так поступила?

Я задумалась:

– Мне было интересно.

И опять не соврала. Кстати, этой привычки, скорее женской, чем мужской, преувеличивать, врать, приукрашивать и сгущать у меня не было с детства. Мне проще было говорить все как есть. Во-первых, не надо запоминать ложь, а во-вторых, неправда для меня была чем-то вроде несвежих манжетов белой блузки. Ну, то есть на первый взгляд все так замечательно сияет, а начнешь приглядываться – серо-грязные полоски на запястьях. Одним словом, врать мне было противно. Эта моя особенность сочеталась с другой чертой характера – я любила неожиданности. Есть люди, которые ценят прежде всего предсказуемость, и для них поворот пути – это источник переживаний. Для меня же все, что выходило за рамки обыденности и привычного распорядка, было удовольствием и развлечением. Интерес из разряда «чем же это все закончится» был одним из самых мощных рычагов, которые управляли моей жизнью. Думаю, отчасти этим объясняется мой такой скорый брак.