Насытившись, он захлопнул дверь, сходил за брошенной на дороге сумкой и вернул ее хозяйке, когда сел за руль. Северина отвернулась к окну, чувствуя, что не выдержит, если встретится с Димитрием взглядом. Он все так же пах мылом и возбуждением, а вот она… она пахла грязными руками четверых мужиков, которые лезли к ней под юбку и щупали грудь. И еще мылом и возбуждением. Ими, конечно же, тоже.

Северина не выдержала, только когда они миновали площадь трех рынков и стало понятно, что Димитрий везет ее домой, потеряв к ней всякий интерес.

– Они же могли меня из… из… – она снова зарыдала, икая, задыхаясь и не в силах договорить страшное слово до конца. – Как бы я потом вернулась к папе?!

– Никак, – равнодушно ответил он, – они бы тебя убили, чтобы следы замести.

– Но… – Северина вспыхнула и резко повернулась, хватая ртом воздух, – да зачем ты тогда вообще за мной вернулся?! Если ты знал, что они меня убьют, и все равно бросил там?!

– Из-за Эльзы. Если бы ты не была ее подругой, я бы не вернулся.

Она согнулась, раздавленная признанием, и покачала головой.

– Я ненавижу тебя, – сказала тихо, – как же я тебя ненавижу…

Он пожал плечами.

– Это все, что я мог для тебя сделать, маленькая волчица. В следующий раз хорошо подумай, прежде чем просить меня покатать тебя.

От его спокойного голоса Северине стало жутко. Димитрий говорил так, будто еще и облагодетельствовал ее своим поступком, только вот она почему-то не ощущала себя счастливой. Кар только подъехал к воротам ее особняка, а она уже выпрыгнула и помчалась, наплевав на растоптанную гордость и прижимая сумку к груди. Пусть смеется, пусть считает маленькой и глупой, лишь бы подальше от него, лишь бы не вспоминать, как он целовал ее через боль, ненависть и обиду.

Пусть он уезжает, даже не подозревая, на что способна влюбленная женщина, которую использовали и растоптали.

– Мама! Мама!

Пронзительный детский вопль разлетелся по погруженному в сон особняку. Все окна и двери в помещении были открыты, длинные светлые занавеси слегка покачивались от невесомого ветерка. Стояла душная летняя ночь, неподалеку от дома лениво шелестел волнами мировой океан. Где-то в темноте пели цикады, еще одна перезревшая слива со смачным звуком шлепнулась на расположенный в саду под деревом стол.

И снова:

– Мама! Мама!

Эльза открыла глаза – будто вынырнула из тяжелого вязкого болота, в котором тонула. Ночная рубашка прилипла к груди, подушка и простыни увлажнились от пота. Больше всего сейчас хотелось в дарданийские горы, занырнуть поглубже в рыхлый снег, который не сходит с вершин даже в августе. Говорят, монахи в нем купаются вместо того, чтобы принимать привычные обывателям ванны, вот и она бы так смогла. Подумать только, прожила уже не один год на побережье, а все никак не отвыкнет от того, что здесь жара ощущается иначе, чем в столице.

Отделавшись от липких пальцев постепенно сходящего сна, Эльза повела носом, чтобы определить, нет ли посторонних в доме, но запахи оставались привычными. Кажется, ее малышке снова приснился кошмар. Раздались всхлипывания.

Рядом зашевелился муж, и Эльза коснулась его рукой:

– Я сама к ней схожу. Спи.

Поднявшись с кровати, она решила не накидывать халатик и в одной тонкой ночной сорочке вышла в коридор, прекрасно ориентируясь в темноте со своим волчьим зрением. Комната дочери находилась совсем рядом, их даже связывал общий балкон, проходивший за окнами и опоясывающий особняк со всех четырех сторон. Девочка сидела на кровати, крепко стискивала руками коленки и дрожала всем телом, сбитые простыни валялись в ногах. Увидев в дверях мать, она с облегчением потянулась к той.

– Мама! Ко мне опять приходил страшный человек!

Эльза включила ночник – красивую лампу с голубыми и розовыми бабочками на абажуре, – а затем присела на край постели и обняла ребенка, прижимая к себе и успокаивая. Комната осветилась уютным приглушенным светом, стали видны куклы, мягкие игрушки, детские разноцветные книги на полках, а пугающая тьма отступила.

– Он не приходил к тебе, Ива. Он тебе только приснился. Я рядом, все хорошо.

– Приснился… – прошептала девочка, словно пробуя на слух, как звучит версия матери, – но все равно ведь страшно…

– Это все жара, детка. Во сне мы потеем, чувствуем себя некомфортно, вот нам и снится всякое неприятное.

Эльза провела ладонью по длинным шелковистым темным волосам дочери. Ива так походила на нее саму в детстве! Только глаза у нее были другие: живые, теплые, орехово-шоколадные и очень человеческие…

Иногда Эльза мучилась угрызениями совести за то, что лишила свою малышку жизни в столице, которой сама сполна наслаждалась в свое время. В возрасте Ивы она имела много друзей, бывала с родителями на роскошных приемах, где ела изысканные вкусности и танцевала, как взрослая, в дорогих платьях. Она посещала и театр, и парковые аттракционы, уверенно ориентировалась в моде и каждый день ездила на каре с личным водителем.

Здесь же, в глуши, их особняк стоял далеко от другого жилья на побережье. Ива отлично лазала по деревьям, с мая по октябрь объедалась всеми фруктами, какие только плодоносил сад, потихоньку бегала рыбачить со старым поваром, который со своей женой-горничной составлял единственную пару слуг во всем доме. Она прекрасно плавала и ныряла, любила сидеть в кабинете отца у его стула, положив голову ему на колени, пока он работал, и прилежно слушала уроки, которые ей преподавала мать каждое утро. Но она никогда никуда не выезжала. Девочка плохо понимала, что такое быть аристократкой, для нее те же слуги казались кем-то вроде добрых бабушки и дедушки. Она наверняка бы стушевалась на любом мало-мальски людном приеме, потому что в дом на побережье никогда не приезжали гости. Никто не знал, что за семья тут живет.

Эльзе казалось, что она украла у собственного ребенка целую жизнь. Но потом она представляла, как ей придется вводить Иву в общество и объяснять, почему у девочки шоколадные глаза, тогда как у самой Эльзы и ее мужа они, как положено, серебристые. И как горько будет плакать Ива, когда от какого-нибудь жестокого сверстника услышит неприятное слово «полукровка». И как задаст свое первое «почему?», на которое у матери не повернется язык для ответа.

А еще, отбичевав себя по полной программе за несоответствие образу идеальной родительницы, Эльза вспоминала, что в столице живут двое мужчин, и с каждым из них она не хочет встречаться никогда больше. У одного из них были серебристые глаза, а чертами лица он так походил на Иву, что их родственная связь не подлежала сомнениям. У другого глаза были карие, и к аристократам он не принадлежал. Но если бы хоть кто-то из этих двоих увидел девочку… такого несчастья Эльза не пожелала бы и врагу, не то что собственному ребенку. Ива никогда не узнает той проклятой любви, которую ее мать испытала на собственной шкуре. Ива будет счастлива, даже если Эльзе придется ради этого умереть.