– Мама! А что, если страшный человек снова придет? – девочка потерлась щекой о грудь матери и подняла глаза, от взгляда которых Эльза порой невольно вздрагивала. – Что, если он спрятался где-то здесь и выжидает?

– Давай посмотрим.

Эльза поднялась с постели, по очереди распахнула дверцы всех шкафов, проверила за дверью и даже убедила дочь вместе заглянуть под кровать. Все вещи лежали на своих местах и выглядели знакомыми и безопасными, но на лице Ивы все равно было написано недоверие. Эльза сходила на кухню и принесла ей компот, решив, что девочку слишком измучила жажда. Но, осушив стакан, та снова вцепилась в мать и принялась оглядываться по сторонам.

Эльза бросила взгляд в окно – на небе торжествовала полная луна. Сердце будто сжали невидимой рукой. Бедная Ива! Она еще столь многого не понимает. Что станет с ней через несколько лет, когда наступит ее первое взрослое полнолуние? Где взять Эльзе слова и силы, чтобы объяснить невинному и ранимому ребенку, почему ее мать и отец могут существовать со зверем внутри без особых проблем, а вот ей, Иве, придется испытывать нечеловеческие мучения, постоянно укрощая его в себе в определенные дни месяца? Почему она не такая, как они? И почему никогда такой, как они, не станет?

– Знаешь, что, – Эльза притянула малышку, поцеловала в макушку, обняла так крепко, словно хотела забрать себе все ее тяготы, – давай приляжем, и я расскажу тебе одну историю.

Ива заметно обрадовалась. Она подвинулась, чтобы мать могла устроиться на кровати, положила голову ей на плечо и закрыла глаза. Эльза осторожно протянула руку и выключила ночник. Теперь комната освещалась только большим белым диском луны, заглянувшей в окошко. Мать и дочь, прильнув друг к другу, лежали на постели.

– Когда я была маленькой, – начала Эльза тихим монотонным голосом, поглаживая дочь по спине, – ко мне тоже приходил страшный человек.

– Да? – в голосе Ивы не было испуга, скорее любопытство. – И к тебе тоже?

– Да. Он приходил. Я тоже боялась его, как и ты. Но только потому, что заранее ждала и знала, что он страшный. Но знаешь… пока я была маленькой, он никогда не делал мне ничего по-настоящему плохого. Только пугал своим видом.

– А потом? – Ива засунула в рот пальчик и уже слегка посапывала, убаюканная надежными объятиями матери.

Взгляд Эльзы, направленный в темноту, остановился и стал задумчивым.

– А потом я выросла и научилась его не бояться…

Это действительно было так. Он приходил к ней, а она лежала иногда по полночи, накрывшись с головой одеялом, сжимая во вспотевших от страха ладошках карманный фонарик, и тряслась всем телом в ожидании, не стукнет ли рама окна, не скрипнет ли половица.

Дверь в комнату Димитрия всегда отличалась от остальных дверей в доме. Везде они были деревянными, и только у него – стальная, укрепленная железными полосами и металлическими болтами. Ту дверь ему поставили вскоре после массового убийства слуг, и пока Димитрий не вырос и родители имели на него хоть какое-то влияние, его всегда запирали на ночь. Замок открывался только снаружи, а ключ висел на гвоздике у двери, чтобы каждый из домашних мог при необходимости взять его и преграду отпереть. Таким образом, к Димитрию входить не запрещалось, если вдруг нашлись бы желающие, но сам он не имел права выходить до утра.

Но родители его сильно недооценили. Они посчитали, что выбраться в окно он не рискнет – все-таки второй этаж, тонкий и хлипкий карниз, на который почти невозможно поставить ногу, и заросли колючих роз внизу у стены. Но они не понимали, что если Димитрий чего-то не делает, то только потому, что не хочет сам, а вот если он чего-то хочет… то никакие розы и карнизы его на этом пути не остановят.

Эльза поняла это довольно рано. Примерно тогда, когда он в первый раз среди ночи явился к ней в комнату. Ей было страшно до ужаса, она даже боялась протянуть руку и включить свет, когда разглядела лицо старшего брата у своей кровати. Его волосы были взлохмачены, глаза горели каким-то безумным огнем, рот перекосился. Он тихо смеялся, рассказывая ей о том, что мать должна гордиться плодом трудов. Она столько в него вложила, и теперь он умеет все – и выбираться из окна, балансируя на высоте, как канатоходец, тоже. Тренер по боксу, тренер по кикбоксингу и тренер по единоборьям однозначно бы им восхитились, наблюдая за координацией движений и умением соблюсти баланс.

Правда, Димитрий приходил к сестре не для того, чтобы похвастаться ловкостью и сообразительностью. Когда она спряталась за любимой куклой, он выхватил игрушку и разорвал в клочья, а потом принялся выкручивать Эльзе руку, оставляя на нежной детской коже синяки. Позже она узнала, что к Кристофу брат приходил тоже, но Криса пьянила романтика приключений. Уже одно то, что Димитрий не боялся ходить по карнизам, заставляло малыша проникаться уважением и безропотно терпеть выкручивания рук или сильные щипки за бока. Ведь это была проверка на мужественность, а настоящие мужчины привычны к боли.

С Эльзой все получалось иначе. Она плакала из-за всего – испорченных игрушек, порванных книг, синяков на руках и ногах – и опытным путем поняла, что заплакать как можно раньше даже лучше, потому что тогда Димитрий затихал и просто сидел, слушая в ночной тишине ее всхлипывания. К утру, благодаря волчьей регенерации, следы на теле сходили, и Эльза молчала, не жаловалась родителям, потому что опасалась разозлить брата еще хуже. В том, что они не смогут защитить ее от него, даже отгородив железной дверью, она уже убедилась.

– Наша Эльза рвет кукол и ломает игрушки, – украдкой вздыхала по вечерам мать, а отец качал головой и гладил ее по плечу:

– Это последствия того стресса, ты же понимаешь, что он не мог пройти бесследно. Давай просто купим ей новые, а старые тихонько выбросим, будто и не было.

А Димитрий все равно злился. Он злился, разрывая новехонькие картонные коробки, из которых сестра не успевала доставать подаренных кукол. Он злился после чудесного воскресного дня, когда они всей семьей ходили в парк. Тогда папа посадил Эльзу на плечи и пошел смотреть животных в вольере. Вдвоем они долго стояли у клетки, обсуждали звериные повадки, смеялись. Эльза играла пальчиками в отцовской бороде, ей понравилось, как щекотятся волоски, а Димитрий все это видел… последовала страшная ночь, когда он вволю заставил ее поплакать.

И все-таки иногда он плакал сам. Эльза гадала, знают ли родители, долетают ли звуки до Криса, но ей самой даже через железную дверь было слышно, как старший брат тихонько шмыгает носом и что-то шепчет. В такие ночи он не приходил к ней, и она ощущала, с одной стороны, облегчение, ведь можно было выпустить из рук фонарик, поудобнее закутаться в одеяло и мирно уснуть, а с другой – ее терзала вина. Почему-то Эльзе всегда казалось, что Димитрий плачет из-за нее, и в такие моменты ей хотелось взять из своей комнаты стульчик, подтащить его к той двери в коридоре, забраться, снять ключ и отпереть замок. А потом войти и дать брату руку, пусть щиплет и выкручивает, если ему станет легче. Пусть мирно уснет, как мечтала засыпать она сама. Ей хотелось, чтобы он хоть ненадолго стал счастлив и спокоен.