Через два дня стало ясно, что прощаться все же преждевременно: отец очнулся. Теперь врачиха уверяла, что он выживет, но отныне и до века останется овощем: будет ходить под себя, не сможет без чьей-либо помощи есть, пить и – это отчего-то волновало ее больше всего – принимать водные процедуры. Бабушка любила говорить, что овоща отец отыграл еще хуже, чем покойника: через неделю он встал – Матронушка с тех пор хранилась в серванте на видном месте – и принялся чудить. Соображал он плохо: складировал хлеб в прикроватной тумбочке, жаловался, что соседей по палате выписывают без его ведома, называл врача полковником – разве что не принимал жену за шляпу. Почти сразу нарисовались проблемы с памятью. Я как-то пришел к нему, а он давай удивляться: как вырос, в каком уже классе. Я ему про иняз, он – смеется. Выяснилось, что в его вселенной дед еще жив, мама работает в ломбарде, а Нина с Мишей не существуют, – искренне соболезнуем. Еще выяснилось, что держать его в больнице никто не собирается: не прошло и двух недель, как мы с бабушкой повезли его домой. Он повозмущался, дескать, как изменилась улица Рокоссовского, как же неудобно, воспользовавшись его отсутствием, перекроили квартиру, но, не досчитавшись одной комнаты, кажется, понял, что квартира не та: сел на диван, молча уставился в цветы. Наконец спросил:

– Я, видать, пропустил чего-то?

Лет двадцать, – хотел сказать я, но не сказал. И бабушка не сказала: она заперлась в ванной – наверное, плакала. Оно понятно: ей с ним жить. Я-то завтра уеду – третья смена, новые пионеры, старые конкурсы – а ей жить. И ему жить: тетрадь с домашними делами, рынок по субботам, кабельное телевидение. Потом инвалидность – хотя до этого еще два года бумажек и свиданий со всевозможными врачами. Бабушка рассказывала, как они впервые проходили комиссию. Председатель, взглянув на отца, пожал плечами:

– Ну, пока рано что-либо говорить, – и затем говорил полчаса: шансы высокие, первая группа, а если не первая, то вторая уж точно, но все равно настраивайтесь на первую, потому что шансы высокие, и так далее.

Инвалидность дали, пенсию тоже, только аппетит у отца был как у здорового, а еще лекарства, сигареты, сто грамм – пенсия заканчивалась уже на лекарствах. Еще, конечно, Миша с карманными деньгами, варкрафт-жетонами, поездками в Болдино всем классом – на бабушкину пенсию и детсадовскую зарплату.

Странно, но отец так и не сумел запомнить, что у него есть второй сын, хотя он в конце концов освоился в квартире и даже в микрорайоне и мог не только сбежать, но и вернуться домой, а года два назад осилил иняз (пусть с инязом было давно покончено) и больше не спрашивал у меня, как дела в школе. В общем, соображать он стал лучше, а на последнем переосвидетельствовании вообще заявил, что чувствует себя прекрасно, и следом начал складывать и умножать, перечислять столицы советских республик и марочные вина. Бабушка под столом лупила его по колену и уже прощалась с первой группой, но председатель комиссии остановил отца на шестью восемь:

– Ну надо же. Дадим-ка вам бессрочную – больше не приходите.

Видно, не впечатлили его умножения – оно и понятно. На марочных винах отцовская память сдавалась: девятью четыре, Кишинев, киндзмараули – и конец кассеты, ни крупицей больше.

Однажды, записывая в тетрадь дела на день, бабушка поняла, что дел, собственно, нет: отец еще вчера начистил картошку, намыл окна и пол – короче, писать нечего. Вернулась с работы: пол и окна намыты по второму разу – ладно хоть картошки в холодильнике не осталось. С тех пор, если дел по дому не было, бабушка писала в тетради: безделье!

(Вот еще про безделье – отцовский анекдот. Спрашивает турист у грузина: не подскажете, как пройти к мавзолею Ленина? Грузин отвечает: делом нужно заниматься, молодой человек.)

Шесть сезонов «Убойной силы» (каждый раз как в первый раз), пол (дважды в неделю) и окна (с апреля по октябрь – раз в месяц), одни и те же ответы на одни и те же вопросы – вот и вся отцовская жизнь. После пятнадцати минут в его компании на меня нападала тоска – хотелось сбежать. Иногда казалось, что отец едва ли понимает, кто я и зачем я сижу с ним за одним столом; казалось, он осознает мое присутствие по-своему, на ином уровне. В такую минуту любой анекдот, любая трижды слышанная шутка была за радость: она сообщала, что отец еще остается собой, что среди этих обрывков, отголосков еще есть что-то от него настоящего – от телефонного разговора, окончившегося обещанием, которому никогда не суждено было сбыться. Все это ерунда – стоит ли помнить? – но у Миши не было и этого: у Миши не было ничего, потому что конец наступил задолго до тетради с домашними делами, задолго до отбитых почек (или печени). Когда отца посадили, Мише было пять месяцев – у Миши попросту не было шанса на самосвал, – а когда ему исполнилось восемь, бабушка вдруг сказала: знакомься, Миша, это твой отец, следующие тринадцать лет ты проживешь с ним в одной квартире, но он будет упорно не замечать тебя, а потом и вовсе забудет о твоем существовании. А потом звонок: здрасьте, завотделения, умер – и будь так добр, поцелуй его, этого чужого человека в гробу. Уставившись в солянку или в окно, отгораживаясь от всех умножений и анекдотов, я убеждал себя, что таким образом смогу защитить свои воспоминания, сохранить лицо в окошке ломбарда и голос в трубке – лицо и голос, которых Миша не знал, от которых ему ничего не осталось.

– Давай просыпайся, – сказала мама. – Я уезжаю.

Я с минуту смотрел в потолок, привыкая к его наличию, потом – к белизне. Потом прислушался к своим ощущениям – внутри что-то явно сломалось: в горле саднило, в нос будто натолкали ваты. Попробовал отделить голову от подушки, быстро промелькнули огурцы, пустая бутылка, книги – и тут же комната с силой надавила на затылок. Я порвал с попытками подняться: снова потолок – такой белый, почти целительный.

– Тут Сёмины ключи, – прокричала мама из прихожей. – Смотри не потеряй.

Я кивнул – зачем? кто увидит?

– Вернусь до девятого дня, – прокричала мама уже из тамбура. – Скорее всего, в пятницу. Самое позднее – в субботу утром.

Следом дверь захлопнулась – и тишина.

Я проспал еще сколько-то, пока не позвонил Серёжа. Он что-то быстро говорил – в чем дело, с ходу понять не получалось.

– Погоди, Серёж. Давай еще раз и помедленней.

Серёжа помолчал с секунду и вдруг взорвался:

– Сука, ты ебнулся, что ли? У тебя маразм от пинотажа? Я тебе говорю, я пиздец траванулся – сейчас кишки высру. Третий час от кровати до сортира – туда-сюда.

Я опять попробовал оторвать голову от подушки – сдавило в носу и затылке, и по горлу словно побежала трещина.

– Кажется, я простудился, – выдавил я, но Серёжа уже бросил трубку.

Только тут я заметил двенадцать пропущенных и полтретьего на часах. Перезванивать Серёже было незачем, Полине – не хотелось. Я перезвонил маме.

– Что с голосом? Заболел?

– Да, маразм от пинотажа. Зачем звонила?

– Испугалась, что папку дома оставила. Потом вспомнила, что сунула бумажки в ноутбук.