Первым пришел в себя молодой человек:

— Про Мону Лизу? Вы ведь что-то говорили именно о ней, когда я подошел к столику?

— Это камешек в мой адрес. Вернее, одной моей сентенции, как определяет ее Михаил Борисович.

— Сентенции?

— Все очень просто. Когда в музее вы видите Мону Лизу, вы же не тянете к ней свои жирные, похотливые ручонки? Отчего же при виде красивой женщины вам обязательно неймется ее облапать?

— Этот вопрос, как я понимаю, вы задаете некоторым… скажем так… особо настойчивым мужчинам?

— Вот именно. К сожалению, численность стада довольно велика — поэтому я и предпочитаю ужинать в отдельных кабинетах.

— О! Значит, мое предложение принимается?!

— Я, пожалуй, не против суси, а ты, малыш? Сейчас он скажет: «Миллион раз говорил тебе, не называй меня „малыш“»…

— Неужели? Я — это не слишком смело? — счел бы за счастье услышать подобное в свой адрес.

— Пожалуй, у вас есть все шансы пополнить стадо.

Впервые с момента их знакомства Михаил Ростов внимательно посмотрел на молодого британца.

Впервые же в его голосе прозвучали нотки если не симпатии, то сочувствия.

Этого, впрочем, оказалось достаточно — англичанин улыбнулся понимающе и пошел дальше, едва заметно подмигнув.

Дама шествовала впереди, направляясь через холл отеля к гирлянде приветливых фонариков у входа в китайский ресторан.

Многочисленное «стадо» праздно фланирующих особей мужского пола хранило олимпийское спокойствие.

Михаил Ростов искоса взглянул на британца — тот улыбнулся в ответ.

Похоже, они без слов поняли друг друга.

Раздражение Ростова заметно пошло на убыль.

— Я могу называть вас «доктор Ростов»? — поинтересовался молодой человек пятнадцатью минутами позже, когда, расторопно приняв заказ, миловидная девушка в кимоно церемонно удалилась.

— Нет.

Англичанин удивленно вскинул брови.

Ему казалось, что мосты наведены.

Молодой русский ученый Михаил Ростов, знакомства с которым он действительно настойчиво добивался, открыт, как устрица на бретонском столе.

Осталось только слегка сбрызнуть ее уксусом или лимонным соком.

Однако Михаил улыбался:

— У меня нет докторской степени. И даже кандидатской. у вас на Западе доктор — значит, «остепененная» персона.

— Однако по образованию вы врач?

— И по роду деятельности тоже.

— Разве в России не принято обращаться к врачу — ^ «доктор»?

— В этом смысле — да, принято. В таком случае мне следует немедленно отозваться: слушаю, больной, на что жалуетесь? Потому проще будет, если вы будете называть меня Михаилом.

— Да, Михаил. Но знаете что, Михаил, у меня не болит, у меня — интересует.

— Должна заметить, что доктор Ростов скромничает. По образованию он, разумеется, врач. Что же касается рода деятельности, то сейчас Михаил Борисович занят научными исследованиями в области…

— Я, кажется, просил…

Вмешательство блондинки снова раздосадовало доктора Ростова.

Он одарил ее долгим, многозначительным взглядом.

Демонстративно помолчал несколько секунд.

Но в конце концов, похоже, решил не портить легкой беседы.

Всего лишь усмехнулся.

Коротко.

Но довольно зло.

— Лиля имеет в виду, что я служу не в обычной городской больнице или поликлинике, а в учреждении, именуемом научно-исследовательским институтом гематологии. Иными словами, занимаюсь проблемами крови и всем, что с ней связано.

— Да! Я знаю об этом и, собственно, потому так искал встречи. Дело в том, что я постоянно веду одну… хм… «кровавую» тему. Интересно, можно так сказать по-русски? Или правильно — кровную? Ну, не важно. Главное, вы понимаете, о чем я. А я, в свою очередь, совершенно потерял голову после того, что мне поведала госпожа Марусева.

— Лиля.

— И совершенно напрасно. Госпожа Марусева так же мало понимает, о чем ведет речь, как вы представляете разницу между «кровавым» и «кровным». То бишь смутно.

— Зато госпожа Марусева хорошо понимает, какое значение для науки и не только для нее представляют ваши, господин Ростов, нынешние исследования. Насколько важно заявить о них своевременно, чтобы, как говаривал один наш классик… «не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы»…

— К своему стыду, господа, я не силен в русской литературе. Но что касается всего остального, готов свидетельствовать — это именно тот случай, когда устами женщины глаголет Бог.

— Бог, а вернее истина, если мне не изменяет память, глаголет обычно устами младенца…

— Зато Бог хочет того же, чего хочет женщина, если уж ты решил блистать афоризмами, малыш.

— В таком случае и он ошибается.

— Но почему, Михаил? Вы так упорно не хотите говорить о своей работе, избегаете прессы…

— Если бы только прессы — он вообще отказывается от публикаций. Даже в специальной литературе!

— Но это… опрометчиво. По меньшей мере. Представьте себе, именно в эту минуту где-то за тысячу миль отсюда — в Аргентине, Австралии или в вашей же замечательной России — такой же молодой человек или группа молодых людей придут к тем же выводам, что и вы, но в отличие от вас немедленно поведают об этом миру…

— Стоп! Остановитесь на секунду и прислушайтесь. Что вы только что сказали? «Придут к тем же выводам…» Вот именно — придут. Уверяю вас, я не питекантроп и не принадлежу к числу чудаков, которые зарывают таланты в землю, сжигают бесценные рукописи и уединяются на необитаемых островах. Я нормальный современный человек, которому свойственно все, что должно быть свойственно, в том числе здоровые амбиции. Но! Я еще не пришел ни к какому выводу. А потому трубить на всю вселенную о некоторых относительно обоснованных предположениях — извините уж! — считаю безответственностью, если не откровенной глупостью.

— Да-да-да! И еще тысячу раз — да! Я вас понимаю. Ох, как я вас понимаю! Какому-то грядущему светилу что-то почудилось в тумане творческого экстаза. Не дожидаясь прояснения, он созвал пресс-конференцию, а потом весь мир возмущается по поводу очередной журналистской «утки».

— Так зачем же вы…

— Но! Простите, Михаил, я еще не закончил. У этой проблемы, как и у всякой другой, есть обратная сторона. Он закричал, этот фанфарон, этот ранний петух, не дождавшийся рассвета. Но несколькими минутами позже рассвет все-таки наступил. Мы ведь знаем: рассветы — такие. Они уж если забрезжили во тьме — обязательно наступят. И весь мир будет помнить о том, что явление светила возвестил именно он, фанфарон и выскочка, крикнувший первым. Пусть потом — минутой, двумя, пятью спустя — другие, более добросовестные птицы сделали это с большим изяществом и большим основанием, люди все равно запомнят его — первого. Разве нужны примеры?