— Слава фанфаронам?

— Отнюдь. Слава умным женщинам, которые грамотно работают с прессой.

— Этого говорить не следовало. Потому что Михаил Борисович… Впрочем, сейчас он, похоже, все скажет сам. А я, пожалуй, отправлюсь попудрить носик. Потому что слышала эту тираду много раз. Господи, опять шествовать как сквозь строй… Если бы мужские мозги способны были осознать, насколько это отвратительная процедура!..

— Вас проводить?

Она только фыркнула в ответ.

И царственно скрылась за шелковой занавеской, отделявшей небольшой кабинет от общего коридора.

Ростов вдруг улыбнулся собеседнику.

Улыбка вышла странная и — совершенно неожиданно — извиняющаяся.

Еще более странной оказалась фраза, произнесенная негромко и также с очевидным намерением извиниться.

Правда, не за себя.

— Она принадлежит к той категории женщин, которые свято верят, что являются объектом непреодолимого желания каждого встречного мужчины.

— Это не самый страшный из женских пороков. Да и не порок вовсе, скорее уж — комплекс.

— Тогда уж — защитная реакция. Ибо на самом деле, как правило… Однако мы ведем себя не очень-то корректно. Рассуждаем о слабостях дамы в ее отсутствие.

— Когда же еще о них рассуждать?! Впрочем, слабостей у госпожи Марусевой не так уж много, зато есть очевидные достоинства. Она, к примеру, четко знает, чего хочет.

— Чего же, на ваш взгляд, в первую очередь?

— У меня не было времени детализировать, но главную цель могу назвать с малой долей погрешности. Она хочет стать женой нобелевского лауреата.

— Вы это серьезно?

— Про жену?

— Про лауреата.

— Абсолютно.

— Послушайте, друг мой, а как глубоко вы, собственно, в теме? Кто по образованию? Я не слишком любопытен?

— Я бы сказал, вы совершенно закономерно любопытны. Начну с того — надеюсь, вы не сочтете это нескромным, — что к переводу «Пурпурной тайны» на русский язык, изданию книги в России, правда, карликовым тиражом, ваш покорный слуга имеет самое непосредственное отношение.

— Можете не продолжать…

Через двадцать минут вернувшаяся к столу блондинка застала обоих мужчин за самозабвенным поглощением суси.

Ленивый разговор плескался в такт со светлым японским пивом — собеседники часто и с удовольствием прикладывались к высоким прозрачным бокалам.

Речь шла о том, что страховая медицина в обозримом будущем вряд ли всерьез приживется на постсоциалистическом пространстве.

Женщина недовольно поджала губы.

Надежды на полезные перспективы встречи таяли на глазах, едва ли не одновременно с пышной кромкой искрящейся пены на золотистой поверхности пива.

Медленно, но неуклонно.

Дверь камеры лязгнула, как всегда, отвратительно.

Народ в камере оживился.

Оживление было почти радостным — жестким тюремным расписанием это событие не предусматривалось.

Значит, предстояло нечто, способное всколыхнуть затхлое однообразие камерного бытия, выходящее за рамки отупляющей похожести минувшего и предстоящего.

Ничего примечательного, однако, не произошло.

— Этот, Ката… Грек! На выход!

Никто здесь — ни сокамерники, ни надзиратели, ни тюремные офицеры рангом повыше не в состоянии были выговорить фамилию Костаса.

И, как правило, даже не пытались.

С первого же дня все здесь звали его Греком, и он почти привык к новому прозвищу.

Сегодня, однако, что-то было не так.

Это «что-то» мобилизовало вечно сонного пожилого надзирателя настолько, что он попытался обратиться к Коста-су по фамилии.

Попытка не удалась.

Но неожиданно много сказала Костасу: переступая порог камеры, он вдруг с потрясающей ясностью понял, что назад не вернется.

И не ошибся.

— Это темная история, страшная история, и она так всколыхнула народ, что выпускать вас теперь — скажу откровенно — мне не хочется. Очень не хочется, господин Катакаподис.

Трудную греческую фамилию прокурор выговаривал медленно, едва ли не по слогам.

Однако справился вполне.

Положение обязывало.

Рядом с Костасом, в таком же, как и он, удобном кожаном кресле с высокой спинкой, аккуратно — не в пример греку, развалившемуся с подчеркнутой небрежностью — сидел респектабельный господин с ранней сединой на висках, которая, впрочем, нисколько его не портила.

Напротив, вкупе с неброским костюмом от Broni и платиновой «Omega» на запястье добавляла изрядную долю шарма, которого, впрочем, в сдержанном господине и без Т0го было с избытком.

Личное присутствие одного из старших партнеров крупного адвокатского дома, хорошо известного в Европе, было не столь уж частым событием для бухарестской тюрьмы.

Надо полагать, что в силу именно этого обстоятельства местом встречи стал кабинет начальника тюрьмы. А республиканский прокурор предпринимал титанические усилия, дабы не ошибиться, произнося фамилию человека, несколько минут назад бывшего не рядовым, разумеется, но все же арестантом.

Многое порой могут изменить несколько минут.

Иногда — целую жизнь.

— Однако факты — простите уж за банальность — действительно упрямая вещь. А они, господа, не оставляют и тени сомнения в том, что алиби моего клиента безупречно. И потому — сожаления господина прокурора…

…его личное дело.

…не более чем эмоции…

…мне понятны, однако…

Что-то подобное, или по меньшей мере в подобном духе, произнес напомаженный швейцарец, завершая фразу.

Невозмутимо, но с легким оттенком испепеляющей адвокатской иронии, от которой у прокурорских работников, случается, сводит скулы.

Уловив интонацию, Костас, как ни странно, совершенно не отреагировал на слова.

Можно сказать, что он их попросту не расслышал.

Равно как и все сказанное после — нечто короткое, деловитое, упакованное в ту же протокольную любезность.

Прощаясь, они даже протянули ему руки — и прокурор и начальник тюрьмы.

И он ответил на их рукопожатия.

А почему, собственно, нет?

Все ведь уже было позади.

Костас закрыл глаза.

И сразу же — яркие, алые на черном — четыре цифры проступили в сознании. Так же четко, как пламенели той ночью на табло электронных часов в его палатке.