— Кто? — спросила Бабушка.

— Яблоки. В ящике. Откуда ты знаешь, что они сейчас не трогают друг друга?

— Не говори глупости, — настороженно сказала Бабушка.

Но Черная Тетя настаивала:

— Я уверена, что они именно этим сейчас занимаются. Пользуются тем, что ящик закрыт, и трогают. Если бы меня положили вот так, в закрытый ящик, я бы уже давно потрогала, — добавила она.

— Ты и не в ящике трогаешь, — сказала Мать, но Бабушка, в душе которой зашевелились подозрения и страхи, была уже не в силах сдержаться. Даже догадываясь, что дочь посмеивается над ней, она тем не менее приказала:

— Рафинька, открой, золотко, ящик и посмотри, что там с яблоками.

— Зачем? — спросил я. — Мы их уложили, как ты велела, с промежутками.

Но Черная Тетя уже встала, погасила свет, сказала: «Шшш…» — отправилась в «комнату-со-светом» и вернулась с Маминым фонариком.

— Тише, вы! — шепнула она, велела мне снять туфли и сама сняла свои. Она взяла меня за руку, держа в другой руке фонарик, и медленно произнесла: — Ты, Рафаэль, тихонечко подойдешь и разом выдвинешь ящик, а я тут же посвечу на них фонариком всем им на удивленье.

Бабушка смутилась. Рыжая Тетя улыбалась извиняющейся улыбкой, чтобы воображаемый культурный, воспитанный мужчина, кандидат в мужья, который, быть может, случайно смотрит сейчас со стороны на этот спектакль, упаси Боже, не подумал, что она имеет отношение к этой странной семейке. А Мама уже прикрывала ладонью рвущийся наружу смех.

Мы с Черной Тетей на цыпочках приблизились к ящику.

— Давай! — крикнула она. Я рывком выдернул ящик, а Черная Тетя посветила в него фонариком и закричала: — Мы вас застукали, мошенники! Мы видели! Вы трогали друг друга!

Мама начала извиваться и корчиться от смеха, Рыжая Тетя тоже не смогла сдержаться и испустила странный, пронзительный смешок, очень похожий на сдавленный крик сокола, и даже Бабушка улыбнулась, когда Черная Тетя крикнула яблокам:

— За это мы теперь, в наказание, расселим вас по разным ящикам, каждого в свой, а ты, господин Александр[59], который затеял весь этот бардак, будешь у нас проветриваться вместе с редькой.

Но обычно Мать была поглощена книгами, которые она читала, и записками, которые писала и погребала среди книжных страниц. Она не смеялась, не корчилась и не замечала, что происходит вокруг.

«Читает и читает, все время у нее книги. Всё из-за Нашего Давида и той ее подружки, в мошаве», — говорит Бабушка.

«Может, остановимся перекусить что-нибудь», — предлагает она, и старая синяя «вольво», как будто поняв ее, съезжает с дороги, тяжело переваливает через пару-другую ухабов и останавливается в тени дерева.

«Я захватила еду на дорогу», — объявляет Бабушка.

Она всегда «захватывает еду на дорогу», чтобы не «одалживаться у других» или, не дай Бог, «выбрасывать уйму денег» в придорожном киоске.

Большая Женщина выбирается из машины. Ее десять рук расстилают на земле скатерть, ее десять ног складываются под ней в пяти восточных позах, ее пятьдесят пальцев вытаскивают из сумок термос, и хлеб, и сыр, и овощи, и селедку, и «острую зелень»[60].

«Оставьте Пенелопе кожуру от огурца, пожалуйста», — говорит Бабушка.

Ее черепах очень любит такие поездки. Вероятно, для его черепашьего ума, как ты меня когда-то уверяла, езда со скоростью восемьдесят километров в час равносильна фантастическому путешествию со скоростью света. Ему особенно нравится участвовать в тех поездках, в которых участвует Бабушка, потому что Бабушку он предпочитает всем остальным. Он действительно так привязан к ней, что тащится по ее пятам по всей квартире. «Ему кажется, что и он собака», — объясняет паршивка.

НА РЫНОК МАХАНЕ ИЕГУДА

На рынок Махане Иегуда[61]мы с тетями отправлялись каждую среду, чтобы сделать покупки на всю неделю. Иногда, однако, Бабушка посылала нас с сестрой докупить какую-нибудь мелочь, что-нибудь такое, что кончилось в доме или забыли купить на рынке: пучок укропа для бульона, черный кофе, «острую зелень» для Матери.

«Сходите на Маханюду, дети, и смотрите, ни с кем там не разговаривайте, а ты, Рафинька, береги свой карман и держи сестру за руку, — говорила она. — Ты мне отвечаешь за деньги и за нее, чтобы вы все, не дай Бог, не потерялись».

Так она говорила, но мы оба знали, что это тебя посылают следить за мной, а не меня за тобой.

— Хотите, чтобы я сделала вам маринованные огурчики? — Мы радостно кивали. Бабушка мариновала свои огурцы в большом количестве кипящей воды и с большой щедростью: много грубой соли, много чеснока и много укропа. Признаюсь откровенно — огурцы, которые я мариную себе сегодня, у себя дома, в пустыне, сделаны по тому же рецепту и так же хороши, но увы — годы, и воспоминания, и моя способность возрождать в памяти запахи и вкусы, и само детское «впервые» той еды увенчали ореолом именно Бабушкины огурцы. — Тогда купите несколько и не забудьте «острую зелень» для вашей Мамы. Ты лучше запиши всё, Рафинька, а то забудешь.

— Не забуду.

— Обязательно забудешь.

«Я запомню, — говорила ты. — Я ему напомню».

«Острую зелень» мы всегда покупали в маленькой лавке на главной улице рынка. Странные, сильные запахи окружали нас там со всех сторон, словно старались попрочнее укорениться во мне, чтобы облегчить будущие воспоминания.

— Бабушка просила… для Мамы… — выдохнул я.

— «Острую зелень», — напомнила мне сестра.

Продавец улыбнулся от уха до уха.

— Ваша бабушка просила «острую зелень» для мамы?

— Да, — сказал я.

Он открыл большую банку, и мои ноздри возбужденно раздулись от удовольствия.

— Может быть, это твоя мама просила «острую зелень» для твоего отца? — наклонился ко мне продавец, как будто поверяя какой-то секрет.

— Нет.

Он переложил несколько ложек из банки в мешочек, взял его за два верхних уголка, быстро покрутил им в воздухе и завязал скрученные концы.

— Передай маме, что если отцу уже нужна «острая зелень», то корона с него не упадет, если он сам придет ко мне купить. Нечего посылать мальчика и рассказывать сказки о бабушке.

— Мой отец умер, — сказал я.

— Неважно. — Он подал мне мешочек. — Все равно передай ей.