опустили, Надя повернула к Яшке свое заплаканное лицо и спросила:

— Что будет дальше?

— Увидишь, — ответил он улыбаясь.

Он был очень доволен, что пьеса произвела на Надю такое впечатление.

Занавес вновь взвился и Яшка, как чичероне, водящий туриста по музеям, продолжал:

— Теперь видите, — он обратился также и к торговке. — степь. Льет дождь.

— А почему не видать, что он льет? — спросила торговка.

— Так надо, — ответил Яшка. — Гудёт ветер. Слышите? Гу-у-у! Посмотрите, вон выходит старый жлоб. Какой страшный.

Надя взглянула на оборванного, безумного и босого Лира, выходившего из-за куста вместе с шутом, и побледнела.

Слезы готовы были опять хлынуть из ее глаз при виде беспомощного и разбитого горем и нуждой старца.

— А что у него на голове? — спросила, усиленно моргая глазами, торговка.

— Соломенный венок, — пояснил Яшка.

— Мама моя родная, — прошептала торговка.

— А у жлоба с досады, — пояснял дальше Яшка, — зайчик в голове завелся.

А Петрушка (шут) все смеется с него.

Надя сделала сердитое лицо и проговорила сквозь слезы:

— Противный он.

— Кто? — поинтересовался Яшка.

— Да твой Петрушка. Человек босый, голодный, а он смеется с него.

Яшка расхохотался и взял шута под свою защиту:

— Что ты? Я люблю его, Петрушку-то. Он молодчина. Настоящий блатной (ловкий вор).

Лир предавался отчаянию, и Надя и торговка с глазами, полными слез, прилежно вслушивались в его душераздирающий монолог:

Вы, бедные, нагие несчастливцы!

Где б эту бурю ни встречали вы,

Как вы перенесете ночь такую

С пустым желудком, в рубище дырявом?!

Кто приютит вас, бедные, как мало

Об этом думал я?! Учись, богач,

Учись на деле нуждам меньших братьев,

Горюй их горем и избыток свой

Им отдавай, чтобы оправдать тем небо.

— Хорошо он говорит, — прошептала Надя.

Яшка рассмеялся и заметил:

— Раньше он не говорил так, когда он на кресле сидел.

По окончании этого акта Яшка, пользуясь антрактом, опять пошел вниз, ввинтился в публику, легко снял с меха (живота) одного почтенного господина бимбор вместе с лентой и брелоками и полез опять наверх — к Наде.

На сцене шло уже представление.

— А что теперь? — спросила его Надя.

— А вот, — продолжал Яшка. — жлоб лежит в палатке, в постели. Его отыскала в степи меньшая дочь Корделька. А вот и она, в белом.

— Как невеста, — вставила торговка.

— Жлоб просыпается и говорит ей. Слышишь? «Светлый ангел, Корделька моя. Я тебя обидел, а ты меня согрела». А она отвечает: «Ничего, папашенька. Я злости на тебя не имею. Бог простит тебе».

Трогательная сцена встречи отца и дочери опять вызвала у Нади и торговки слезы.

— Слышь, — не уставал объяснять Яшка. — Он жалуется на Стервану и Гориллу. А Корделька отвечает ему.

Надя стала вслушиваться в монолог Корделии:

«Собака моего врага, собака, кусавшая меня, в такую ночь стояла бы у моего огня. А ты, отец мой бедный, в эту ночь должен был искать убежища в соломе смятой, в норе…»

— Бедный, славная, хорошая, — шептала Надя.

Свидание отца с дочерью растрогало ее, и она плакала теперь слезами радости. Зато последний акт поверг ее в ужас.

— Что это? — спросила она с тревогой, когда короля Лира и Корделию схватили воины и потащили.

— Засыпались оба, — ответил сердито Яшка.

— Как?

— Попались, значит, арестовали их, — пояснил он.

Торговка и Надя повесили головы.

Они сидели, как убитые. Бледные-бледные. Их мучила эта вопиющая несправедливость. А когда Лир затем внес на руках мертвую Корделию и стал вопить: «Повешена моя малютка! Нет, нет, жива! Зачем живут — собака, лошадь, крыса! В тебе ж дыханья нет!» — Надя судорожно ухватилась руками за барьер и истерически зарыдала.

Король Лир-Россов, вышедши на вызовы публики без грима, с удивлением посмотрел на галерку, откуда неслось истерическое рыдание Нади. Он недоумевал.

Не галлюцинация ли это слуха?

Он привык столько слышать всяких разговоров от своих товарищей, что классический репертуар отжил свой век, что пора сдать его в архив и что народ не дорос еще до него. А тут — истерический плач.

Три раза выходил артист на вызовы.

Ему бешено аплодировали. Но он не слышал аплодисментов. Он слышал только плач и этот плач он принимал за лучшую награду за свою игру.

Он был счастлив…

С большими усилиями удалось Яшке успокоить Надю.

XI

СТРАДАНИЯ ЯШКИ

Сладко и весело жилось Наде.

Сегодня она — в зале Болгарова и аплодирует трагику Россову, завтра — у «Гамбринуса» и слушает волшебную скрипку Сашки, послезавтра — в цирке и хохочет над остротами клоуна Рибо, в воскресенье — на велосипедном треке и любуется икрами несравненного Уточкина, а в другое воскресенье — в саду «Флора» или в ресторане Макаревича. И ни в чем ей отказу от Яшки.

— Яшурка.

— Что, мамурчик? — нежно спрашивает он.

— Цизон (сезон) прошел. Новая шляпка полагается.

— Вира!.. Вот тебе баши (деньги) и покупай шляпку.

На другой день:

— Яшенька.

— Что, бароха моя?

— Зонтик.

— Скажите пожалуйста… Получай баши.

Через два часа.

— Яшурчик.

— Что, макака сингапурская?

— Рисовая пудра.

— Получай.

Он готов был все «баши» отдать ей, только бы слышать со всех сторон от товарищей:

— Шикарная у тебя бароха.

Яшка был очень доволен Надей. Она сделалась для него предметом его гордости и он даже серьезно полюбил ее.

Надя оказалась удивительно мягким, добрым и ласковым существом. Она вышила ему болгарскими крестиками лелю (рубаху), которую он с гордостью носил по воскресеньям, и играла ему на гитаре его любимые песни — «Марусю», «Отраву», «Прощай вся Одесса, веселый Карантин» и «Бродягу».

Одно только не нравилось ему в ней и огорчало его — ее чисто женское любопытство. Этакое противное любопытство! Сидит она, бывало, вечерком и играет «Марусю». Она весела, шутит, смеется. И вдруг она умолкнет, гитара вывалится из ее рук, лицо сделается скучным, вялым и глаза опустятся книзу.

— Что случилось? — спрашивает Яшка и хмурится.

Он знает, что случилось.

Надя молчит.

— Да что случилось? — повторяет он с раздражением в голосе.

— А ты не будешь бить?

— Не буду.

Надя поднимает глаза и говорит:

— Да вот, Яшенька… Живем мы с тобой столько времени, а я до сих пор не знаю, чем ты занимаешься. Уж очень много у