Кроме Мусора, который регулярно проводил у нас свои сенаторские каникулы, чтобы играть со мной в «разевайку», работать над улучшением качества своей жизни, набивая желудок, и жариться на солнце, мы теперь никого к себе не приглашали. Приехав к нам в первый раз, Мусор доставил в своей машине Мамзель Негоди, но прибыл он в состоянии полного морального и физического истощения. В пути Мамзель непрерывно орала у него над ухом, хлопала крыльями, долбила клювом стекла и вдобавок загадила пометом все заднее сиденье. В довершение несчастья на границе Мусора ждали крупные неприятности: пограничники проверили его документы, осмотрели сверху донизу машину, распотрошили багаж, а когда он назвался сенатором, спутали это с терминатором и перетряхнули все еще раз. Выйдя из машины, он объявил, что не желает больше видеть Мамзель ни живьем, ни даже на фото, и будь его воля, он бы зажарил ее на вертеле и съел в одиночку, запив целой бутылкой доброго старого «Сен-Никола-де-Бургёй»[29]. Что касается самой Мамзель, она моментально улепетнула на берег озера и проторчала там до вечера, дуясь на весь свет. Ну а когда Мусор возвращался в Париж, в свой Люксембургский дворец, мы жили вчетвером и были вполне счастливы.

Время от времени Папа звонил в парижскую полицию, чтобы узнать, как идет следствие; он включал громкость, и Мамочка слушала ответ полицейского, сообщавшего, что ее пока не нашли. И мы с ней хихикали, прикрывая рты, чтобы нас не услышали на том конце провода, а Папа скорбно говорил:

— Это ужасно, это просто непостижимо, ну должна же она где-то быть! Вы уверены, что не напали хоть на какой-то след?

На это полицейский смущенно отвечал, что следствие топчется на месте, но что для них это дело чести, они не отчаиваются и продолжают поиски. И всякий раз, когда Папа вешал трубку, я восклицал:

— Ну что ж, если оно топчется на месте в Париже, то не скоро доберется до нас! Сюда и на машине, и на самолете путь долгий, а уж топчась на месте, им никогда досюда не дойти!

И это неизменно вызывало хохот у моих родителей.

Каждое утро, пока мы с Папой спали, Мамочка ходила купаться в озере вместе с Мамзель Негоди. Она прыгала в воду со скалы, отплывала от берега и лежала на спине, любуясь восходом солнца, а Мамзель плавала вокруг нее, вереща и пытаясь поймать хоть какую-нибудь рыбешку, но ей никогда ничего не попадалось. Мамзель уже давно стала светской птицей: питалась тунцовыми консервами, слушала классическую музыку, щеголяла в колье, участвовала в коктейль-пати и вследствие этого полностью утратила охотничьи навыки.

— Я обожаю глядеть в небо, слушая голоса подводных глубин; мне чудится, будто я где-то в ином мире. Нет ничего лучше, для того чтобы начать новый день! — говорила Мамочка, вернувшись домой, чтобы приготовить нам обильный завтрак, с апельсиновым соком, выжатым из плодов нашего сада, и медом, добытым в ульях соседа.

Потом мы отправлялись на рынок в одну из окрестных деревушек, для каждой из них был свой день, и в каждой свой рынок, непохожий на другие. Я знал поименно всех торговок, и они часто давали мне бесплатно фрукты или пакетик миндаля, которым мы лакомились, присев на тротуарный бордюр или у скалы; мы дробили скорлупу камнями или каблуками. Торговцы рыбой учили варить ее или жарить. Мясники делились испанскими рецептами приготовления свинины в соляном панцире, чесночного соуса айоли или совсем уж безумного блюда — паэльи, куда кидали все подряд: рыбу, мясо, рис, сладкий перец и прочее. Потом мы пили кофе на маленьких белых площадях, золотистых от солнца. Папа читал газеты, то и дело посмеиваясь, потому что мир казался ему обезумевшим, а Мамочка просила меня рассказывать ей необыкновенные истории и слушала, куря сигареты, прикрыв глаза и поворачивая лицо к солнцу, как подсолнух. Когда мне не хватало фантазии, я пересказывал ей наш вчерашний или позавчерашний день, украшая его мелкими выдуманными подробностями, и в большинстве случаев это звучало куда интересней пустых фантазий. После обеда мы оставляли Папу одного, чтобы он мог сосредоточиться на своем романе, лежа в гамаке с закрытыми глазами, а сами спускались к озеру и плавали, если вода была теплая, а если нет, то собирали цветы или пускали «блинчики» по воде. Вернувшись домой, мы заставали Папу усталым после тяжелой работы; лицо у него было измятое, а в голове полно сосновых иголок и новых идей. Перед тем как жарить рыбу на ужин, мы пили коктейли и слушали «Мистера Божанглза». А Мамочка учила меня танцевать под всякую музыку — рок-н-ролл, джаз, фламенко; она знала все па, все фигуры самых веселых и завлекательных танцев. Каждый вечер, перед сном, родители позволяли мне закурить, чтобы пускать дым кольцами. И мы устраивали конкурсы дымных колец, глядя, как они улетают в звездное небо, и радуясь каждому облачку дыма в нашей новой прекрасной жизни беглецов.

К несчастью, через малое время у Мамочки опять начала съезжать крыша, причем какими-то рывками. Внезапно, из-за какой-нибудь мелочи, налетали приступы безумия, которые длились минут двадцать или час, кончаясь так же неожиданно, как начались. А затем в течение нескольких недель все было спокойно. Во время этих вспышек бешенства ее раздражала не только сосна, причиной могло стать что угодно. Например, она вздумала сменить тарелки, потому что ее слепили солнечные блики, отражавшиеся на фарфоре, и она заподозрила, что эти тарелки хотят лишить нас зрения. В другой раз она вздумала спалить все свои льняные платья, которые якобы сжигали кожу, — ей чудились ожоги на руках, и она весь день расчесывала их до крови. Потом настал черед озера: она объявила, что оно отравлено, тогда как на самом деле вода просто сменила цвет после ночного дождя. А уже на следующий день помрачение проходило и она как ни в чем не бывало шла на озеро купаться, ела с фарфоровых тарелок и надевала льняные платья. При этом Мамочка систематически брала нас в свидетели, убеждая в реальности своего одержимого бреда, а Папа всякий раз пытался ее успокоить, доказывая, что она ошиблась, но это ему никогда не удавалось. Она впадала в ярость, вопила, гневно жестикулировала и смотрела на нас со злобной усмешкой, упрекая в глупом здравомыслии:

— Ну как вы не понимаете, как не видите, это же бросается в глаза, а вы точно слепые!

Как правило, она начисто забывала все, что делала во время таких приступов, и мы с Папой ни о чем ей не напоминали, вели себя как обычно, полагая, что бесполезно бередить эту рану. В общем, жизнь у нас была довольно тяжелая, не хотелось бы вспоминать. Иногда она осознавала, что зашла слишком далеко, наделала и наговорила много лишнего, и это было еще хуже: в таких случаях она уже не пугала нас, а причиняла боль, невыносимую боль. Она пряталась и начинала плакать, безостановочно плакать, и казалось, что это никогда не кончится, — так человек, сбегающий по крутому склону, не может сразу остановиться; горе налетало на нее откуда-то сверху, откуда-то издалека, и она не могла с ним совладать. Как не мог совладать с ним и ее макияж — в такие минуты он размазывался у нее по щекам и стекал с бровей и век, покидая ее обезумевшие глаза, отчего ее лицо становилось пугающе прекрасным. А после бурных приступов горя она впадала в хандру — часами сидела в углу, втянув голову в плечи, не поправляя свисающие на лицо волосы, нервно перебирая ногами и громко, хрипло дыша, как загнанная лошадь. И мне казалось, что так она просто пытается убежать от своей тоски. Ни Папа, ни я ничем не могли помочь ей в таком состоянии. Напрасно он утешал ее ласковыми словами, а я «поклевывал» — она была неутешна, и между ней и ее болезнью нам уже не находилось места, его заняло безумие.