Всю неделю перед похоронами Папа оставлял меня в дневное время с Мусором, а в ночное сидел со мной сам. Днем он запирался в кабинете и писал новый роман, а ночи проводил у меня в спальне. Сам он вообще не спал. Только пил свои коктейли прямо из бутылки да курил трубку, чтобы прогнать сон. При этом он не выглядел усталым, не выглядел несчастным, вид у него был сосредоточенный и радостный. Он даже насвистывал — как всегда, фальшиво, и пробовал петь — тоже фальшиво, но все, что делается от чистого сердца, можно стерпеть. А мы с Мусором старались занять себя чем могли. Он водил меня на прогулки вокруг озера, рассказывал с юмором про свою работу в Люксембургском дворце, мы пускали камешки по воде, играли в «разевайку», но все это нас не забавляло, и к веселью душа не лежала. Прогулки всегда казались слишком длинными, рикошеты на воде — слишком короткими, Сенаторов юмор, честно говоря, вызывал не смех, а максимум кривую улыбку, миндалины и оливки неизменно попадали не в рот, а в глаз; в общем, все было довольно уныло. Когда Папа сидел со мной по ночам, он бормотал какие-то истории, но сам явно в них не верил. А по утрам, когда солнце еще только собиралось взойти, он все еще сидел у моей постели, глядя на меня, и тлеющая трубка слабо освещала его чуть выпуклые глаза в запавших орбитах, с их странным выражением.

Испанские кладбища не похожи на все остальные. В Испании, вместо того чтобы наваливать на усопших тонны земли и тяжеленную каменную плиту, их укладывают в длинные ящики огромных каменных комодов. На нашем деревенском кладбище целые ряды таких комодов стояли под сенью сосен, которые укрывали их от летнего зноя. Живые укладывали мертвых в ящики, чтобы легче было их навещать. На нашу церемонию пришел деревенский кюре; он был очень симпатичный и выглядел элегантно в своем бело-золотистом одеянии. У него осталась одна-единственная прядь волос, которую он обвил вокруг всей головы, чтобы казаться помоложе. Эта прядь была настолько длинной, что, начинаясь надо лбом, шла за левое ухо, потом за правое и, описав полный круг, окончательно терялась где-то за левым. Мы с Мусором и Папой никогда ни у кого не видели такой чудной прически. Приехали и люди в костюмах, со своими профессионально грустными лицами, в заднем отделении красивого траурного лимузина они привезли гроб, в котором лежала Мамочка. Здесь была и Мамзель Негоди. По такому случаю я надел ей на головку черную кружевную мантилью, и она вела себя очень достойно — стояла смирно, вытянув шею и печально повесив свой длинный клюв. Люди в костюмах вынесли из машины гроб с Мамочкой, поставили его перед кюре и ожидавшим ее ящиком комода, и тут внезапно поднялся ветер, и ветви сосен над нашими головами заметались во все стороны, переплетаясь между собой. Началась месса; кюре говорил по-испански, а мы вторили ему по-французски. Но вдруг ветер дунул на прядь священника, и она тоже взметнулась и стала развеваться, а он пытался поймать ее и заложить за ухо, но она не давалась, и это его все время отвлекало. Он то читал молитву, то шарил в воздухе, нащупывая свою прядь, то молился опять, но уже как-то рассеянно, а прядь стояла дыбом над его головой. Кюре то и дело давал сбой, пока его голова проветривалась, и мы уже перестали понимать, что к чему. Папа придвинулся к нам с Мусором и шепнул, что эта прядь, видно, служит ему антенной для постоянного контакта с Богом, а ветер мешает принимать божественные инструкции. Услышав это, мы уже не могли стоять с мрачными лицами: Папа широко улыбнулся, довольный собственной выдумкой, потому что никому, кроме него, такое и в голову бы не пришло, а Мусор и вовсе начал смеяться и никак не мог удержаться, он прямо заходился от хохота, держась за живот, и жадно хватал воздух, разевая рот. Ну тут и я заразился от них весельем, и меня тоже одолел смех, вообще-то совсем неуместный на похоронах. Сначала кюре только удивленно пялился на нас, прижимая свою прядь к макушке, чтобы временно прервать свой контакт с Богом. Но мы никак не могли успокоиться — едва отдышавшись, переглядывались и снова начинали хохотать, так что приходилось закрывать глаза ладонью, чтобы не заражаться смехом от других. Кюре как-то странно оглядывал нас, он явно был потрясен, и недаром: здесь никогда еще не видывали таких похорон. Когда Мамочку стали укладывать в ее ящик, мы завели на патефоне пластинку «Мистер Божанглз», и она разнеслась на весь лес; вот этот момент нас и вправду потряс. Потому что эта музыка походила на саму Мамочку, она была одновременно и веселой и печальной, заполняла все кладбище, разносилась по всей округе, звуки фортепиано улетали в небеса, и слова песни порхали в воздухе, как бабочки. Она была длинной, эта песня, такой длинной, что я успел разглядеть вдали призрак Мамочки, которая танцевала среди сосен, хлопая в ладоши, как прежде. И я с улыбкой подумал: такие люди никогда не умирают до конца. Перед тем как уйти с кладбища, Папа прикрепил к стене белую мраморную табличку, на которой была выгравирована такая надпись: «Всем женщинам, коими Вы были, с вечной любовью и верностью». И я подумал, что тут ни прибавить ни убавить, ибо на сей раз это была чистая правда.

На следующее утро, когда я проснулся, Папы у моей постели не было, но в пепельнице еще тлел уголек из его трубки, а в воздухе витал аромат его душистого табака и висело прозрачное, почти истаявшее облачко дыма. На террасе я увидел Мусора, он сидел, глядя куда-то в пространство, и наконец-то курил свою сигару. Он объяснил мне, что Папа ушел за Мамочкой: покинул дом как раз перед моим пробуждением, чтобы я не увидел его, и затерялся где-то в сосновом лесу. Сенатор сказал, что он больше не вернется, не вернется никогда, но я и сам уже понял это, мне все сказал пустой стул у моей кровати. И теперь мне стало ясно, почему в последние дни он ходил радостный и сосредоточенный: он просто готовился отбыть в долгое путешествие, вместе с Мамочкой. Я даже не имел права на него обижаться: это безумие принадлежало и ему, оно могло существовать лишь при условии, что они несли его вдвоем. А мне предстояло теперь учиться жить без них. И найти ответ на вопрос, который я задавал себе без конца: как это другие дети могут жить без моей матери и моего отца?

На письменном столе Папа оставил свой дневник. В нем он рассказал всю нашу жизнь, как в романе. Просто поразительно: там было описало буквально все до мелочей, и хорошее и плохое, что произошло в нашей жизни, — танцы и выдумки, смех и слезы, история с налогами и путешествия, Мусор, Мамзель Негоди и прусский кавалерист, Пустышка и Свен, киднепинг и бегство в Испанию, — он не упустил ничего! Описал Мамочкины наряды, ее исступленные танцы и пристрастие к алкоголю, ее истерики и веселый смех, ее округлые щеки и длинные ресницы, осенявшие глаза, полные хмельной радости. И когда я читал этот Папин рассказ, мне казалось, что я переживаю все это во второй раз.

Я назвал его роман «В ожидании Божанглза», потому что мы и вправду все время ждали его, и послал рукопись издателю. Тот ответил: «Написано хорошо, смешно, но трудно понять, где начало, где конец» — и добавил, что именно поэтому и хочет ее издать. Вот так книга моего отца, со всеми его измышлениями и правдой шиворот-навыворот, заполнила все книжные магазины на земле. Люди читали «Божанглза» на пляже и в постели, в офисе и в метро; переворачивали страницы, фальшиво насвистывая, танцевали и смеялись вместе с нами, плакали вместе с Мамочкой, фантазировали вместе с Папой и со мной — так, словно мои родители по-прежнему жили тут, рядом; в общем, это было невесть что, но в жизни такое бывает часто, и так оно очень даже прекрасно.