о том, что все в жизни меняется. Все подвержено прогрессу. В том числе и установление истины. Совершенно так, как наука изыскивает новые методы, чтобы проникнуть в тайны прошлого или природы, так же можно открывать и тайны совершенных преступлений.

— Боже мой. Откуда ты этого набрался?

Матвей слегка покраснел:

— Был у нас один пленный. Кирасир. Он и рассказал[2]. До войны он служил в Париже в подразделении, которое они при ведомстве Фуше создали только что, перед войной. Они назвали его «Безопасность». Сюрте.

Матвей слишком хорошо знал брата и не ошибся: при упоминании всесильного наполеоновского министра Фуше тот тотчас стал слушать с особым вниманием. Ипполит был истинно государственным человеком. Мурин оживленно продолжал:

— Он очень интересно говорил. Кирасир этот. Они там все поменяли. Ну, то есть не все. Есть полиция, лопухи и олухи царя небесного, вроде нашей. Но эта Сюрте — это нечто совсем другое! Это не полиция. Они не хватают первого попавшегося. А осматривают место преступления. Осматривают труп. Какие на нем раны, чем такие могут быть нанесены. Глядят, кто какие оставил следы. Сличают их с обувью. Соотносят рассказы очевидцев друг с другом и с обстановкой. Глядят вообще вокруг. По вещам и обстановке пытаются воссоздать события. Прямо как какой-нибудь ученый Кювье воссоздает облик древнего ящера по косточке. Они добились просто блестящих результатов.

— Сказал этот твой пленный французский кирасир.

— Да, — повторил с вызовом Матвей. — Сказал пленный француз. Среди французов тоже бывают и негодяи, и люди чести.

— Весьма подходящее время ты выбрал, чтобы ссылаться на французов, — фыркнул Ипполит.

Но Матвей видел: на самом деле брат не отмахнулся от его слов. Под черепной коробкой у Ипполита явно происходил быстрый умственный процесс.

— Ведь ты видишь здесь здравое зерно! — взмолился он.

Ипполит вскинул указательный палец:

— Не вздумай развивать эти речи перед кем-либо другим! Тем более нахваливать французов.

— Но Ипполит… Если мой враг говорит здравые вещи, следует это признать, а не…

— Не заговаривай мне зубы. Я сказал: брось все это. Речь о твоей карьере. Ты можешь зарубить ее.

— Как же?

— Прослыть человеком негибким, неудобным, несговорчивым.

Матвей почувствовал, как жар окатил щеки. Отчеканил:

— Значит, прослыву.

И чтобы не наговорить лишнего, повернулся и, как только мог быстро, вышел прочь.

Ипполит прижал к вискам холеные пальцы. Шумно выдохнул.

— Вот упрямец… — пробормотал себе под нос. — Но делать что-то надо. Иначе он себя погубит…

От разговора с братом на душе у Мурина осталось что-то гадкое. Какое-то ощущение нечистоты. Сидя на кожаных подушках в покачивающейся на ходу коляске, он с отвращением пнул мягкий узел с грязным платьем. От него захотелось избавиться немедленно. Так Мурин и решил поступить — завезти грязное платье на квартиру Прошина.

— На Гороховую, — приказал.

Знакомый швейцар — отставной солдат-балагур, с которым Мурин имел дело ранее, — тут же выбежал из подъезда, открыл дверцу, вытянулся по-солдатски во фрунт, козырнул:

— Здравия желаю.

— Вольно, — буркнул Мурин. — И кончай топорщиться. Мы тут без чинов.

— А как же, — подмигнул тот. — Вот мы тебя сейчас Матвейкой кликать начнем и по плечу хлопать, так небось сразу чины обратно запросишь.

— Запрошу, — не стал спорить Мурин. — Панибратства тоже не надо.

— Тебе не угодишь, — проворчал Андриан с козел.

— Нам всем предстоит учиться истинной демократии, основанной на взаимном уважении прав и суверенности каждого человеческого существа.

— Че-го? — уставились на него две пары круглых глаз.

Мурин не пожелал вдаваться в дальнейшие политические споры, вытолкнул ногой узел, тот шмякнулся на влажную мостовую.

— Прими, братец, — сказал швейцару. — Это платье барина. Отдай камердинеру. Пусть вычистит, а исподнее отдаст в стирку.

— Так камердинер-то утек, — ответил швейцар.

— Что? Как так?

— Да как пошел слушок, про барина-то, так камердинер-то и утек.

— Скотина какая, — в сердцах бросил Мурин.

— Тебе, барин, легко осуждать. А человеку не так просто будет приискать себе новое место.

— Это еще почему?

— Как грится, доброе слово дома сидит, а дурное по полю бежит. Никто не захочет нанять человека, который прислуживал убийце.

— Что-то вы все уже записали его в убийцы! — огрызнулся Мурин и осекся. — Хорошо, черт с ним, с камердинером. Уладь это сам.

— Будет сделано. — Швейцар закинул узел себе на плечо, но от этого движения он развязался, одежда комками высыпалась на мостовую: платье, исподнее, чулки.

— Ну, Захар, руки-косоруки, — прокомментировал с козел Андриан.

— Ща… ща… — принялся собирать все швейцар.

— Тебя Захаром, значит, звать? — спросил Мурин.

— Захаром. — Швейцар стоял перед ним, прижав охапку барахла к груди, расшитой позументом.

— Ладно, Захар. Вот что. Я хочу подняться в квартиру барина.

— Изволь.

Они прошли в парадную друг за другом. Сперва Мурин своей шаткой походкой и опираясь на трость. За ним швейцар с охапкой платья. Он свалил ее на пол в швейцарской и снова вышел в гулкий роскошный вестибюль, где его дожидался Мурин, положив одну руку на перила. Другую руку он подал кренделем швейцару. Тот тут же продел свою, Мурин облокотился на него, и они начали восхождение.

— После ранения так охромел?

— А ты сообразительный.

— Дохтур чего сказал? Отживет или как?

Мурин пожал плечом. Он не помнил. Тогда это не имело значения. А потом уже и не хотелось знать: что это изменит? Ничего. И сердито оборвал разговор:

— Ты бы не болтал, любезный, а то запыхаешься.

Захар умолк и больше не сказал ни слова до самого третьего этажа.

Оказавшись в квартире Прошина, Мурин сразу прошел в комнату, которую можно было назвать кабинетом, так как там стоял стол с письменным прибором и лежали бумаги. Швейцар за ним не последовал: его ждали дела внизу — служба есть служба.

Мурин взял за спинку стул, подвинул к столу. Уселся и стал просматривать бумаги, валявшиеся на столе без всякого порядка. По своей привычке все систематизировать он машинально принялся раскладывать каждый листок по категориям. В одну стопку ложились счета. Как всякий уважающий себя петербургский молодой человек, Прошин их не оплачивал. Все они, впрочем, были недавние: самый давний — всего восемь дней назад. В другую стопку — записки. Почти все они были либо от мадемуазель Прошиной, либо от тетки, и ни одна не была длиннее двух строк: брата и племянника жаждали повидать. Судя по их количеству, а стопка получилась изрядная, кольцо семейственной заботы туго сжималось вокруг Прошина и временами могло напомнить тесный воротник, который нестерпимо хочется расстегнуть. Мурин немного позавидовал своему несчастному товарищу. Его собственное семейство теперь ограничивалось старшим братом, и трудно было представить себе, чтобы сухой строгий Ипполит Мурин строчил заботливые записочки. А уж