Кроме того, она устала и от противоречивого отношения Виктора к этим чисто английским ценностям. Сейчас трудно было сказать, кто он: двойной агент, серьезный мыслитель, притворяющийся перед королями горы, к которым с натяжкой можно было отнести и Мелроузов, что его восхищает непринужденная никчемность их существования. А может быть, он и вовсе тройной агент, который усиленно делает вид, что его не соблазняет возможность прикоснуться хотя бы к краешку этой жизни.

Анна с вызовом взяла с тумбочки «Прощай, Берлин» и направилась в ванную.

Солнце скрылось за крышей высокого узкого дома. За столом под платаном Виктор надел свитер. Бесформенное одеяние придавало ему уверенности в себе. Из дома слышалось журчание воды — Анна принимала ванну. Тонким неразборчивым почерком Виктор написал предложение. Потом еще одно.

10

Дэвид вознаградил себя ценнейшим произведением искусства, зато Элинор досталась самая просторная спальня, в дальнем конце коридора. Шторы там были задернуты весь день, чтобы от яркого солнечного света не выцвели изящные итальянские гравюры на стенах.

Патрик замер в дверях материнской спальни, дожидаясь, когда его заметят. В сумраке комната казалась еще больше, особенно когда сквозняк колыхал шторы, а по стенам метались длинные тени. За письменным столом, спиной к Патрику, Элинор выписывала чек для своей любимой благотворительной организации, Фонда защиты детей. Она заметила сына, лишь когда он подошел к креслу.

— Привет, солнышко, — сказала она ласково, но отстраненно, как в междугороднем телефонном разговоре. — Что ты сегодня делал?

— Ничего, — потупившись, ответил Патрик.

— Вы с папой ходили гулять? — с отчаянием спросила Элинор, чувствуя какую-то ущербность в своих вопросах и страшась услышать односложный ответ.

Патрик помотал головой. За окном раскачивалась ветка, над карнизом трепетали тени листвы. Шторы чуть взметнулись и опали, как усталые легкие. Где-то в коридоре хлопнула дверь. Патрик рассматривал мамин письменный стол, усыпанный письмами, конвертами, скрепками, резинками, карандашами и множеством чековых книжек разных цветов. Рядом с пепельницей, полной окурков, стоял пустой бокал для шампанского.

— Отнести бокал на кухню? — спросил Патрик.

— Какой заботливый мальчик! — восторженно воскликнула Элинор. — Да, отнеси на кухню, отдай Иветте. Очень мило с твоей стороны.

Патрик серьезно кивнул и взял бокал. К восхищению Элинор, ребенок вырос вполне приличным. Наверное, это заложено с рождения, одни вырастают так, а другие иначе, и главное — не особо вмешиваться.

— Спасибо, солнышко, — сипло сказала она, не зная, что еще сделать, и смотрела, как он идет к двери, крепко зажав ножку бокала в правом кулаке.

По пути на кухню Патрик услышал в конце коридора голоса отца и Николаса. Внезапно испугавшись, что упадет с лестницы, он начал спускаться как в детстве, когда был совсем маленьким: твердо ставил на ступеньку сначала одну ногу, а потом другую. Надо было торопиться, чтобы не встретиться с отцом, но если торопиться, то легко упасть.

— Спросим его за ужином, — сказал отец Николасу. — Он наверняка согласится.

Патрик замер. Они говорили о нем. Его заставят согласиться. Объятый ужасом и стыдом, он изо всех сил сжал ножку бокала, взглянул на картину над лестницей и представил, как тяжелая рама летит по воздуху и врезается острым углом прямо в отцовскую грудь, а еще одна картина со свистом проносится по коридору и сносит голову Николасу.

— Ладно, через час-другой увидимся в столовой, — сказал Николас.

— Договорились, — ответил отец.

Патрик услышал, как хлопнула дверь спальни Николаса, а по коридору зазвучали отцовские шаги. Куда шел отец — к себе в спальню или вниз? Патрик хотел шевельнуться, но снова не смог. Шаги замерли, и у него перехватило дух.

В коридоре Дэвид не мог решить, что лучше: заглянуть к Элинор, поскольку он всегда был сердит на нее из принципа, или принять ванну. Опиум, приглушив хроническую боль в суставах, ослабил и желание оскорбить жену. Немного поразмыслив, Дэвид направился к себе в спальню.

Как только отцовские шаги замерли, Патрик, зная, что с верхней лестничной площадки его не видно, сосредоточился изо всех сил, выжигая мысль об отце, будто огнеметом. Когда отец все-таки ушел в спальню, Патрик еще долго не мог поверить, что опасность миновала. Наконец он расслабил пальцы, сжимавшие ножку бокала, и она, выскользнув из кулака, упала и разбилась на ступеньке лестницы. Патрик не мог понять, отчего треснуло стекло. Он посмотрел на ладонь и увидел неглубокий порез, из которого сочилась кровь. Только тогда он осознал, что случилось, и, догадываясь, что должно быть больно, ощутил, как ладонь защипало.

Ему стало страшно: ведь его ждет наказание за разбитый бокал. Бокал переломился сам по себе в руке Патрика, но ему не поверят, скажут, что он его уронил. Осторожно переступая через осколки, Патрик дошел до конца лестницы и, не зная, что делать с остатком разбитого бокала, снова поднялся на три ступеньки и решил спрыгнуть. Он бросился как можно дальше вперед, но, приземлившись, споткнулся. Остатки бокала вылетели из руки и разбились о стену, а сам Патрик ошарашенно растянулся на полу.

Услышав крик Патрика, Иветта отложила поварешку, быстро вытерла руки о фартук и метнулась в вестибюль.

— Ooh-la-la, — укоризненно сказала она, — tu vas te casser la figure un de ces jours. — Встревоженная беспомощностью Патрика, она подошла поближе и ласково спросила: — Où est-ce que ça te fait mal, pauvre petit?[9]

Патрик, все еще не в силах вздохнуть, молча показал, что ударился грудью. Иветта, подхватив его на руки, пробормотала:

— Allez, c’est pas grave[10].

Она поцеловала его в щеку, но он продолжал всхлипывать, хотя уже и не так отчаянно. Ему нравились мягкие объятья Иветты, блеск ее золотого зуба, запах пота и чеснока. Она погладила его по спине, но он вырвался из рук и отскочил.

Элинор, сидя за письменным столом, подумала: «Боже мой, он упал с лестницы и порезался осколками моего бокала. Снова я виновата». Крики Патрика пронзили ее, будто копье, пригвоздив к креслу. Она ужаснулась, представив, что произойдет дальше.

Угрызения совести и страх перед Дэвидом вынудили ее найти силы и выйти на лестничную площадку, откуда Элинор увидела Иветту и Патрика, сидевших на нижней ступеньке лестницы.

— Rien de casse, madame, — сказала Иветта. — Il a eu peur en tombant, c’est tout.

— Merci, Yvette[11], — ответила Элинор.