Все прожитое и пережитое набирало критическую массу, и осталось лишь понять, каким именно образом реализовать осмысленное. Зарождающее учение было обречено стать всесильным, ибо оно было верным и приложений ему было не счесть.

Я всех, кто жил в тот полдень лучезарный, опять припоминаю благодарно.

И.-В. Гете. «Фауст».

Ч. I. «Посвящение» (1830).

Пер. Б. Пастернака (1953)

Какая же злая ирония: Полина, больше всего обожавшая двадцать пять лет назад вертеться перед зеркалом, теперь не в силах подойти к нему! Катька не могла себе представить этого ощущения.

– Клаус, что я вижу, когда смотрю в зеркало?

– Шикарную и красивую молодую женщину.

– Спасибо, это почти правда. А когда я через двадцать пять лет увижу в зеркале обвисшие щеки, мертвые провалившиеся глаза, да еще к зеркалу ты меня подвезешь в кресле-каталке, как я смогу это пережить?

– Когда ты станешь такой, у тебя к этому вопросу будет совсем иное отношение. То, что ты увидишь в зеркале, будет для тебя естественным и приемлемым. Жизнь надо принимать такой, как она есть.

Черт побери! Это снова о смирении перед пусто́той, которую неизбежно придется увидеть либо в себе, как Полине, либо, для совсем бестолковых, – в зеркале. Даже Клаус, умеющий ценить прелесть женскости в немолодом теле, видит женщину как «вещь в себе». Вопрос, как женщина осознает себя сама, его не занимает.

Он способен видеть за увядающими чертами женское естество, но не видит драму превращения этого естества в пусто́ту. Конечно, проще призывать к смирению, а какое тут, к черту, смирение. Совсем наоборот…

Клаус походил на ученика Фауста Вагнера, педанта, который изучил немало, прилежно грыз гранит науки и корпел над пергаментами, но был не в силах понять суть и смыслы проблем, мучивших Фауста. «Всю прелесть чар рассеет этот скучный, несносный, ограниченный школяр!»[3]

Условности мира и он сам поставили его познанию пределы, и Клаусу в них было уютно. Он не поддержит Катьку и подруг в их вызревающем бунте, он даже и не поймет, о чем это… А уж если Клаус, настолько более продвинутый, чем мужчины en masse, оказался школяром познания женской сущности и ее жизни «за гранью», то чего ожидать от других?

Кто услышит, когда Полина, Катька и компания заявят, что реальные метаморфозы сущности женщины управляются отвагой мысли и силой воли, которые меняют сущность вопреки, даже наперекор якобы «естественным законам»?

Катька снова вспомнила «Фауста»: «Немногих, проникавших в суть вещей и раскрывавших всем души скрижали, сжигали на кострах и распинали»[4]. Вот и их сожгут на костре как ведьм. Нет, нужен практический механизм, без затей, понятный, но действенный. Но ведь в его основе должна быть теория, объясняющая, что этот механизм – не химера.

Катька сидела, обложившись книгами, на террасе берлинского дома Клауса. Тот еще спал, а Катька уже часа два стучала по клавишам ноутбука, выкурив с полдюжины сигарет. Бычки она, чтобы не расстраивать Клауса, старательно запихивала в трещины штукатурки фундамента. Сварив очередную кружку кофе, она набрала Алену: в Москве было уже за полдень.

– Алена, когда Гегель или Маркс, не важно… Когда строили свои теории, они действительно думали от абстрактного к конкретному или наоборот, как ты считаешь?

Алена обложила ее матом:

– Какой Маркс с Гегелем, у меня ночь, я сплю! Я в Америке, в командировке…

– Ой, я не знала! У тебя… пять утра? Прости… Позвони сама, когда встанешь. А чего ты в Америке делаешь?

– Интервью с Аззедином Алайа. Давай говори уже, раз разбудила. Только не про Гегеля.

– Тогда предельно просто: с чего нам начинать? Строить теорию или идти от практики, а потом обобщать ее в теорию?

– Проще некуда… Ты о чем?

– Мы собрались изменить жизнь женщины, так? Вся теория у меня уже в голове построена, а если она женщин не убедит? А если начинать с практических действий, то с каких именно?

– Кать, как ты умеешь все запутать! Начни с того, что всех женщин заставь прочесть Гегеля с Марксом, и тебя ожидает слава. Мужчины будут на руках носить за то, что ты бабам такое безвредное занятие придумала.

– Поспишь, может? Подобреешь, когда проснешься.

– Хорош дурью мне голову забивать. Ты в своем Лондоне прохлаждалась, когда мы с Кысой конкретно Полину вытаскивали оттуда, откуда могли и не вытащить. А ты сидишь и философствуешь у своего хахаля на даче.

– Ты мне про это никогда не говорила…

– А чего говорить. Полина была уже настолько заражена этим, как ты выражаешься, «сонмом страхов», что у нее начались конкретные психические отклонения. Картина мира по нескольким направлениям одновременно исказилась, эти искажения друг друга усиливали, и она в этом полностью потерялась. Настолько, что в каком-то смысле с ней было действительно невозможно общаться. Ты уже цветочки застала. Она сейчас по-прежнему в дауне из-за этого раздвоения «женщина – неженщина». Придумала себе пусто́ту эту дурацкую. Но по сравнению с тем, что было зимой, она уже огурец. Ты сама-то понимаешь, что такое настоящая клиническая депрессия? Задача в том, чтобы Полину окончательно излечить, ясно? Для этого мы едем в Мерано, и если ты сможешь ее полностью к жизни вернуть, тогда будет к чему твои теории прикладывать.

– В Мерано? Когда?

– Чем быстрее, тем лучше. Полине там надо не меньше двух недель пробыть. Я смогу к вам в середине сентября подгрести, Кысу тоже надо бы вытащить. Для Полины – это самое правильное место: там все легко и приятно. Процедуры эффективные, но щадящие, диета тоже. Кругом красота и роскошь. Вернется красоткой. А это уже твоя задача сделать так, чтобы из этого возникло новое отношение к себе и самоконтроль на будущее. Все же в голове сидит, сама знаешь.

– Алена, ей же нельзя никакие процедуры.

– Ну, некоторые можно. А главное, приучить к правильному питанию, как мы с тобой знаем. Очистить ее от ядов химиотерапии, избавить от отечности. Лицом позаниматься, кожу пошлифовать, этого-то никто не запрещал. Похудеет, помолодеет. Будешь с ней две недели ходить по горам, плавать. Чтобы все в совокупности, аlles zusammen, как говорит твой Клаус. Ей нужно почувствовать удовлетворение от того, что она сама себя меняет, и это только поначалу трудно, а потом – в радость. Я же не предлагаю ехать в клинику Бухингера, где девять дней голода…

– …или в Ланзерхоф, где три дня учат, как правильно жевать, для чего держат на воде и черством хлебе.

– Так когда ты прилетишь?

– Скоро… Погоди, слушай… Помнишь историю, которая с Полиной произошла? Проходимца, который говорил ей о страховом обществе? Может, эту идею и взять за основу? И название «Женщины за гранью», если подумать, не такое уж бредовое?