Разорвав конверт, Зэкери обнаружил, что человек, звонивший прошлой ночью, и в самом деле прислал фотографию присяжного, оставшегося в живых. Он посмотрел на часы и нажал кнопку связи со звукооператором.

– Чумовая?

Она показала ему средний палец, что должно было означать его возвращение в эфир.

– Люди, – Зэкери обратился к слушателям, – у нас появился победитель в конкурсе на лучшее фото. Это Рэнди из СоХо, который, надеюсь, слушает нас сегодня ночью. Чумовая, расскажи нашему победителю о его призах.

Зэк поспешил отключить ее микрофон, откуда уже начали раздаваться непристойности.

– Да, девочка явно теряет форму. Поэтому я предлагаю новый конкурс – отгадайте, когда у нее окончательно съедет крыша. Надеюсь, это будет что-нибудь эффектное, например, бессвязные речи или религиозный экстаз, выдергивание волос, ее или моих – делайте ваши ставки. Пятьсот зеленых. Чумовая примет звонки первых десяти дозвонившихся. Боюсь, что на большее количество у нас просто нет времени. Сегодняшняя ночь решающая, я это чувствую.

О, черт. Не мог подождать еще час?

Зэкери взял управление в свои руки и включил рекламу на пять минут раньше. В ее кабине потух свет, и теперь Зэкери оказался лицом к лицу с двумя черными окнами. Она взяла пример с Нидлмэна и спряталась в темноте.

Ненадолго, детка.

Пришло время вышвырнуть ее отсюда, эту идиотку, все равно она уже свихнулась.

Веселье кончилось.

Зэкери включил в студии освещение на самую малость. Это была продуманная степень освещенности для человека, любившего затемненную обстановку. Чуть-чуть прибавив свет, он едва мог различить силуэт девушки. Он пошел навстречу своему собственному отражению в темном стекле, словно плывущему по воздуху.

– Эфир! – Чумовая заорала в микрофон, включенный на полную мощность.

Зэкери сорвал с себя наушники. Черт, как больно.

– Ты свихнулась! – закричал Зэк. – Ты хочешь, чтобы у меня лопнули барабанные перепонки? – еще один глупый вопрос; Конечно, она хотела сделать ему больно, и следующей ее целью были глаза. Внезапно в ее кабине включился свет, она развернула все лампы, так что он оказался в центре иллюминации. Зэкери зажмурился. Боль быстро прошла, но в глазах оставались желтые вспышки света, и он все еще сжимал в руках наушники. Когда она заговорила, ее голос прозвучал уже на нормальных частотах:

– Эй, придурок!

Зэкери поднял микрофон и прошептал:

– Чумовая!

Вместо ответа девушка показала ему средний палец.

– На третьей линии первый дозвонившийся, – мило произнесла она, – который утверждает, что он один из присяжных, тех, что пока живы.

– Умница, – выпалил Зэк, его тон сразу переменился. Даже если это был розыгрыш, какая разница, все равно его слабоумные фанаты поверят во что угодно. Он бросился к пульту управления. – Папочка любит тебя, – произнес Зэкери. На этот раз он и сам почти поверил в это. – Поговори со мной.

– Идиот! – раздался сердитый голос.

– Кажется, этот парень немного сбит с толку, – сказал Зэк. – Для тех, кто только что настроился на нашу волну, я повторю, что этот человек был среди присяжных, среди этих ничтожных людишек, которые оправдали подсудимого, несмотря на очевидные доказательства вины. Что поделаешь, так действует на человека популярность. Если бы подсудимый не был так известен, кто знает, что бы они решили. Отпечатки пальцев, образцы ДНК, показания свидетелей – ничто не заставило их изменить решение. Из трехсот миллионов американцев только эти двенадцать человек допустили мысль, что подсудимый может быть невиновен. Какая глупость. Неудивительно, что Косарь хочет убить их, не он один. Итак, дорогие слушатели, неужели серийный убийца прав? Неужели настало время очистить генофонд человечества?

– Прекрати! – закричали в трубке. – Ты не можешь…

– Или, как выразился бы наш герой Косарь, этот присяжный «слишком глуп для жизни». А сейчас самый главный вопрос, который будет дорого стоить. Когда умрет этот! – Зэк взглянул на фотографию у себя в руке: удачный снимок, сходство стопроцентное. – Я не расслышал твое имя. Кто ты?

– Я Макферсон, ты отлично знаешь, кто я!

Конечно, дурачина.

Зэкери вынужден был придерживаться определенных правил, на которых настаивали его адвокаты, но теперь, когда присяжный сам назвал себя в прямом эфире, все было по-честному.

– Макферсон? Ты еще тут? – О да, Зэкери слышал, как тот задержал дыхание. Теперь сомнений быть не могло: в прямом эфире с ним говорил действительно Макферсон. – Скажешь что-нибудь… напоследок?

– Как ты можешь так со мной поступать? – его голос сорвался.

Лучше и лучше с каждой минутой.

– Вы со своими фанатами, – продолжил Макферсон, – помогаете маньяку разыскать меня, осталось только показать ему на карте дом, где я живу! – его голос становился громче. – Ради чего ты все это делаешь, черт тебя возьми?! Я же был одним из присяжных, которые выпустили тебя на свободу!

– Да, – ответил Иэн Зэкери. – И что?

Стиль кабинета его делового партнера разительно отличался от предпочтений самого Чарльза Батлера, страстного коллекционера антиквариата. Здесь все дышало современностью, из материалов преобладала сталь, что делало эту комнату прохладнее, чем все остальные в фирме «Батлер и K°». Вдоль стен тянулись полки с разнообразными пособиями по электронике и технике, а посередине стояли три компьютера. Единственное, что осталось от прошлого интерьера, – сводчатые окна восемнадцатого века, но и на те уже нацепили белые металлические жалюзи. Чарльз мог смотреть без сожаления лишь на пробковую стену справа, куда Мэллори кнопками прикрепляла важную информацию. Сегодня утром здесь царил необычный для Мэллори беспорядок. Казалось, будто Рикер вытащил из чемодана Джоанны Аполло все бумаги и как попало налепил их на стену, а потом, поразмыслив, закрепил их кнопками. Каждый косо прикрепленный клочок бумаги выражал протест против патологической аккуратности Мэллори.

Чарльз не представлял, как она отреагирует, поэтому замешкался на пороге. Улыбка Мэллори не предвещала ничего хорошего. Полицейский детектив ходила вдоль стены, лишь изредка останавливаясь, чтобы прочитать ту или иную газетную вырезку. Джинсы, футболка и блейзер составляли обычный гардероб Мэллори, лишь иногда она варьировала цвет одежды и ткань, и сегодня на ней был дымчато-серый кашемир. Чарльз усматривал в этом признак хороших мозгов: Мэллори просто не забивала себе голову заботами о тряпках. Длинное черное пальто висело у нее на руке – она еще не решила, остаться или уйти.

Пожалуйста, останься.

Им нужно было поговорить о том, что она сделала с Рикером.

Пока Мэллори разглядывала вырезки, Чарльз раздумывал, что сказать по этому поводу. Он сразу же отбросил слова возмутительно, безответственность и все в таком духе. Потом он решил, что ему нечего сказать и опустил глаза. Как ее друг и самый ярый защитник, Чарльз всегда оправдывал поведение Мэллори, даже весьма сомнительное. Он знал о ее детстве, проведенном на улице. Что-то он услышал от друзей, а они, в свою очередь, еще от кого-то, что-то додумал сам. Каждый день он дорого платил за это знание: иногда по ночам он не мог заснуть. Еще не достигнув сознательного возраста, Мэллори потеряла все, что имело значение для маленькой девочки; эта психологическая травма превратила ее в женщину своеобразной породы. О таких женщинах писал Йейтс[4]еще задолго до рождения Мэллори: «Все изменилось безвозвратно, явилась злая красота».