Памятник работы французского скульптора Э.М. Фальконе внушал страх уже при его открытии в 1782 г. У очевидцев сложилось впечатление, что Петр сам «прямо на глазах собравшихся въехал на поверхность огромного камня». Кое-то из народа, точнее из старообрядцев (Библию знали только они), поговаривал о коне бледном из Апокалипсиса, схожем с бронзовой лошадью императора-антихриста. Участники духовного совещания вроде того, на котором был вынесен приговор Петербургу, решили, что Петр «не умер, как умирают все люди: он окаменел на коне». Наказание постигло его «за гордыню, что себя поставил выше Бога».

Иван Грозный и мамка Онуфриевна. Картина К.Б. Венига (1886). Царь только что подвергся атаке привидений и теперь смиренно выслушивает мамкины нотации

Слухи об ожившем всаднике, который с легкой руки Пушкина был окрещен Медным, курсировали по Петербургу на протяжении всего XIX столетия. В 1812 г. конный Петр навестил императора Александра I во дворце на Каменном острове. Когда по двору зацокали копыта, Александр спустился вниз и получил нагоняй: «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию! Но пока я на месте, моему городу нечего опасаться». Сообразив вдруг, что в данный момент он не на месте, всадник быстро развернулся и ускакал. Покрасневший Александр поднялся в свой кабинет и, как ни в чем не бывало, занялся государственными делами.

Нес отлучками ли всадника связаны злосчастные петербургские наводнения? Так думал Евгений, герой пушкинской поэмы «Медный всадник» (1833). Высказанная им в исступлении фраза в общем-то безобидна: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!..» Но Петра она вывела из себя и заставила скакать за безумцем по всему городу:

Революционер Дудкин из романа А. Белого «Петербург» (1912—1913) озабочен судьбами отечества не меньше старообрядцев: «С той чреватой поры, как примчался сюда металлический Всадник, как бросил коня на финляндский гранит – надвое разделилась Россия… Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву – два задних». Сравнение с Россией придумал не Белый – впервые ее «вздернул на дыбы» пушкинский Всадник.

Сенатская площадь и памятник Петру I. Картина В.И. Сурикова (1870). В Петербурге случаются удивительные ночи, когда Медный всадник, того и гляди, тронется с пьедестала

Петру и впрямь лучше оставаться на месте, иначе вся Россия, которую он оседлал, помчится неизвестно куда. Но, увы, беспокойный дух так и норовит прокатиться. Приехал он и к Дудкину на дом, встал посреди порога, горя фосфором (!), наклонил «венчанную, позеленевшую голову», простер «тяжелую позеленевшую руку» и сказал гулко: «Здравствуй, сынок!» Далее я умолкаю – рыдания не позволяют описать свидание отца с сыном. Обратитесь к первоисточнику…

Откуда же взялся в Петербурге живой памятник? Д.Л. Спивак видит в каменном Петре финноугорские корни[24]. Священные камни, один из которых послужил постаментом для статуи, издревле почитались в окрестностях Старой Ладоги, а культ коня отправлялся на ладожском острове Коневец. Когда на острове был организован монастырь, его братия совершила молебен у местного алтарного камня, похожего на конский череп, чтобы изгнать из него бесов. Бесы обратились в воронов и улетели к Выборгскому берегу Финского залива, приземлившись в губе Чертова Лахта, а по другой версии – во Владимирскую (Чертову) бухту.

Народная память перенесла древние верования на творение Фальконе. Сыграла роль и змея под копытами императорского коня, обеспечивающая памятнику устойчивость. Ее официальная трактовка полна неясностей. Вроде бы змея олицетворяла зависть, попираемую Петром, но Екатерина II осталась недовольна ею. Античные и средневековые конники попирали не змею, а человека, хотя пеших фигур, наступающих на аспида, было много (возглавлял их Христос).

Некоторые из участников вышеупомянутого совещания сошлись во мнении о том, что змея остановила движение коня, помешав надменному всаднику прыгнуть. Если бы он прыгнул, Петербург точно провалился бы в тартарары, и мигом исполнились бы все пророчества. У Спивака по этому поводу возникла ассоциация с шаманом, отправляющимся в дикую скачку по пространствам «нижнего мира» (Петр), и его «духом-помощником» (змея), в нужный момент превращающимся в коня.

Воспоминания о языческих обрядах, возможно, повлияли на народную фантазию, но поездки всадника по городу они не объясняют. Сон об Александре I привиделся некоему майору, озабоченному предполагаемой эвакуацией памятника. Пушкин же, скорее всего, руководствовался европейским, хотя и не английским источником, как он это сделал в другом произведении о живой статуе – «Каменном госте» (1830).

Сюжет об оживающем монументе был изучен Р.Г. Назировым[25]. Античные статуи приходили в движение либо по воле богов (Галатея), либо по собственному произволу (культовые статуи). Наш старый знакомый Лукиан спародировал такие случаи, рассказав о медной статуе коринфского полководца Пелиха. К ее подножию исцеленные больные клали золотые и серебряные монеты, а когда один воришка попытался их украсть, статуя жестоко его покарала. Схожие представления существовали у киевских язычников с их одушевленным идолом Перуном, но они были изжиты в православии, которое, в отличие от католичества, крайне негативно относилось к культу статуй. Свойства живых статуй были перенесены на иконы, мироточащие, плачущие и даже передвигающиеся с места на место (не этим ли вызван избыток живых портретов в русской мистике?).

Между тем в готической Европе широко распространились легенды о статуях Девы Марии, оказывающих покровительство своим почитателям. Богоматерь опускается на колени и выпрашивает у Сына прощения для рыцаря, вытирает пот со лба кающегося жонглера, спасает угодившего Ей художника от падения, учит клирика новому гимну в Ее честь и т.д. В XVI в. к Богоматери присоединились статуи святых и надгробные памятники.

К этому времени относится первая легенда о статуе командора, карающей севильского обольстителя дона Хуана Тенорио, прототипа будущего дона Жуана. Дон Хуан похитил дочь командора и убил его самого. Францисканцы хитростью заманили грешного сеньора в монастырский сад, убили его и распустили слух, что он низвергнут в ад статуей. На легенду наложили отпечаток настроения эпохи Реформации – реформаторам были в равной степени ненавистны и монахи, и статуи, – но в ее последующих вариациях статуя действительно оживает. Параллельно сюжету о мстительном памятнике развивались эротические фантазии о статуях языческих богинь, восходящие к легенде о Галатее. Они тоже опирались на реальность, в которой имели место осквернения статуй сексуальными маньяками.