– Пане майор, а что, такое возможно? – дрожащим голосом спросил Панкратов.

– Если поляк, который так глупо угодил в плен, действительно нужен своим начальникам, то вполне.

– Пане майоре, а что, если попросить Яроша нам помочь? Вы же знаете, как он обязан нам, и особенно пану Наливайченко. Пусть они начнут штурм Саур-Могилы и тем самым отвлекут сепаров. А мы с теми коммандос, которых нам дадут – а я уверен, что их дадут, – воспользовавшись неразберихой, просочимся в тыл сепарам и освободим поляка.

– Идея неплохая, – похвалил я Панкратова. – А если защитники Саур-Могилы ухлопают десятка два обормотов Яроша, то туда им и дорога.

Капитан поморщился, но промолчал. Я понял, что лучше с ним на такие скользкие темы не говорить, и решил сменить тему разговора.

– Капитан, давай пока займемся делом. Я просил, чтобы сюда ко мне доставили «пришельца из прошлого». Надо его допросить, чтобы к приезду гостей из Киева мне было что им продемонстрировать. Думаю, что такое внимание к нам связано и со столь чудесным воскресением. Не напомните, как его зовут?

– Сотник армии УНР Зинчук. Вот только…

– Что еще?

– Наши хлопцы взяли еще одного очень странного типа. Говорил на суржике, а одет был, по словам сержанта Васюры, который приказал его арестовать, в непонятную униформу. Его бросили в клетку к другим подозрительным штатским. А когда пришла смена караула, все наши, которые там были, были мертвы, а задержанных и след простыл.

– Как его звали-то?

– Сержант Васюра запомнил только, что «Семен». И что он похож был на офицера.

– А сам сержант где?

– Здесь, в расположении.

– Значит, так. Пришлешь мне этого Зинчука, а затем Васюру. Приказ ясен?

– Ясен.

– И чего же мы ждем, Панкратов?

6 августа 2014 года. Донецкая область, село Петровское.

Сотник Украинской повстанческой армии Креминь Михайло Францевич

Нет, пилить ножовкой беременных баб пополам – это не для меня. Да и я не плотник какой, чтобы пилой орудовать. Но у нас и без того было достаточно спецов в этом деле. А вот потискать, понасильничать полек или жидовок перед смертью – причем желательно тех, что помоложе – это я любил.

Прогулялись мы по Волыни неплохо. Действовали примерно одинаково – приходили в село под видом русских партизан, нас радушно встречали, столы накрывали… А вечером, когда горилка была вся выпита, а угощенье съедено, я швырял шапку на стол, хорунжий Кугут – мой заместитель – отдавал команду: «На ножи!», и хлопцы начинали резать. Немцы нам в этом не мешали – у нас с ними было негласное взаимопонимание – они нас не трогают, а мы их. Тем более что многие из нас – включая и меня – служили до этого в «Нахтигале», «Роланде» либо в какой-нибудь айнзацгруппе.

Конечно, настало время, когда нас начали встречать неприветливо, а если в селе была польская церковь, то, увидев наших хлопцев, ляхи начинали бить в набат. Случалось, что мы несли потери, особенно если в селе скрывались «аковцы» и поляки успевали добраться до схронов с оружием – во многих деревнях они имелись. Случалось, что ляхи кидались на нас с топорами и вилами в руках – они теперь уже знали, что терять им нечего, и потому дрались с яростью обреченных. Зато теперь, если туда заглянут какие-нибудь ковпаковцы, то местные их встретят так же враждебно, а это главное.

Жечь и убивать я научился в батальоне «Нахтигаль», которым официально командовал обер-лейтенант СС Герцнер, а на самом деле – гаупт-штурмфюрер Роман Шухевич. Началось все с того, что в ночь с 29 на 30 июня мы вошли вслед за немцами во Львов, где и устроили акцию против жидов, названную потом «львовским погромом». Мне особенно понравилось тогда раздевать догола жидовок, особенно молодых; парочку совсем молоденьких я оприходовал перед тем, как мы их порешили.

Потом в составе «Нахтигаля» мы очищали украинские и белорусские земли от нежелательных элементов – не только жидов и москалей, а также «восточных украинцев» – да какие они, собственно, украинцы, они самые настоящие кацапы, но и всех тех, кто поддерживал партизан. Но недовольство зрело – во-первых, немцы не давали нам уничтожать ни ляхов, ни даже москальских попов. Более важной причиной недовольства было то, что до нас дошли слухи – якобы в январе сорок третьего нас пошлют на фронт – скорее всего, в тот самый проклятый Сталинград. А никто из нас не хотел на эту бойню. Именно поэтому в декабре сорок второго почти никто из нас не захотел продлевать контракт с немцами.

«Нахтигаль» расформировали, какое-то время нас всех держали под арестом, но потом, после того как красные бандиты, именующие себя партизанами, начали лупить немцев в хвост и гриву, нас выпустили, вооружили и разрешили создать Украинскую повстанческую армию под командованием Романа Шухевича, воевавшего теперь под именем «генерал Чупрынка».

Вот только с партизанами мы воевали мало – слишком это оказалось опасно, особенно когда нас перестали поддерживать немецкие артиллерия и авиация. Вместо этого мы решили очистить нашу Нэньку от чужинцев. Жидов и москалей оставалось мало, и мы переключились на ляхов. Тактика, придуманная генералом Чупрынкой, оказалась удачной. Мы жгли польские села под видом красных партизан, и это приносило свои плоды – равно как и то, как именно мы расправлялись с поляками. После себя мы оставляли изрубленные и перепиленные пополам трупы, младенцев, вырезанных из чрева их матерей. В общем, веселились мы, как могли.

Лично я ничем подобным не занимался – я был командиром, и у меня были те, кто лучше разбирался в этом деле. Зато я любил развлекаться с молоденькими полячками. Они редко сопротивлялись, ведь я обещал им жизнь, а что потом с ними поступали так же, как с другими… Как говорят в таком случае французы (а я когда-то ходил в польскую гимназию во Львове и учил этот язык), à la guerre comme à la guerre – на войне как на войне.

Одну деревню мы «обработали» незадолго до того, как туда пришли проклятые красные партизаны под командованием предателя украинского народа Сидора Ковпака. И через два дня после этого нас окружили в лесу и уничтожили. На вопрос командира красных, знаем ли мы что-нибудь про такую-то весь[26] – уже не помню ее названия, то ли Дембки, то ли Липки, – я ответил, глядя в глаза допрашивавшего меня предателя, что ничего не знаю и ничего не ведаю. Но какой-то сопливый польский малец показал на меня