— Эй, юноша, мы вас не останавливали, — инспектор смотрит на Огудалова, то ли пытается понять, что ему надо, то ли ему просто не к лицу ржать прямо на посту над идиотами — хотя очень хочется, по лицу видно.

— Я сознательный, — выдыхает Давид, — где тут у вас трубочка, в которую дохнуть надо?

Это абсолютное сумасшествие, но в конце концов — никому оно ничего не стоит. Ну, Давиду — так точно, пока что.

А он…

Он же должен знать, что с ним вообще такое творится?

У дэпээсника глаза по сто рублей. Или больше. Видимо, настолько обкуренные дятлы в его трудовой практике еще не попадались.

У служебного алкотестера точно что-то не то с ноликами, потому что ну не может такого быть.

И все-таки…

Выходит, все с ним нормально, нет никаких провалов в памяти, и это сумасшествие — это что-то личное у самого Давида.

Ага. Вон оно — его сумасшествие. Сидит себе справа от руля, губки покусывает. Сожрал бы всю, да закон не одобряет каннибализм.

Давид возвращается в машину, но не трогается сразу, на несколько секунд роняет лоб на руль и пытается взять себя в руки. Не буквально, а ментально.

Она смотрит.

Она видит, в каком ты раздрае, Огудалов.

Позорище.

— Малыш, все хорошо? — осторожно и ласково спрашивает Надя.

Да. Все. Пока он с ней — все хорошо. Настолько хорошо, что все это кажется одним только непонятным глюком.

И опять малыш… У кого-то точно лишний язык.

Давид не успевает отстегнуться, чтобы покарать эту нахальную леди. Потому что офигевшие от его неадекватности гаишники все-таки решили, что грех упускать такого клиента, и уже постучали пальцем в стекло.

— У вас все в порядке? — подозрительно спрашивает инспектор, разглядывая Давида, будто выискивая все-таки в его лице признаки злоупотребления чем-нибудь.

— Да.

— Я спрашиваю не у вас, — резко перебивает Давида приборзевший инспектор и смотрит на Надю. — Вообще-то применение специальных средств удержания вроде наручников гражданскими лицами недопустимо.

И вот он — адреналин, которого никто не заказывал.

Наручники. Чертовы наручники, которые Давид зачем-то… Непонятно зачем надел на тонкие Надины запястья. Вот только этих проблем ему и не хватало, еще возись теперь с этими объяснениями, теряй лишний час-два-три…

— Това-а-арищ сержант, — Надя это выдыхает настолько эротично, что уже из-за этого сердце сжимается от ревнивой злости. Этот тон должен звучать только для Давида.

— Това-а-арищ сержант. Это милый меня так ограничи-и-ил, чтобы я на него по дороге не набросилась. Я его месяц не видела — он только из командировки вернулся. Так хочу, что чуть в машине на станции его не съела. Вот. Отпустите нас, будьте так любезны. А то меня и наручники не удержат.

Ей вообще не надо было врать, но кажется — ей сейчас забавно. Ну, говорит-то она ужасно убедительно и не кажется даже пьяной. Просто веселая, возбужденная девушка. Красивая, что смотришь на неё и глаза оторвать сложно…

Надя смеется, и откидывает волосы с плеча на спину. И становится уже плевать, на что там смотрит полицейский, сам Давид смотрит на её шею, где багровеет свежий засос, который он сам вчера оставил…

Он ведь помнит её на вкус — эту нежную кожу. И эту женщину — тоже помнит. И сейчас… Сейчас он просто её до одури хочет.

В этом дело.

Ни в чем больше.

— Девушка, вы уверены, что вам помощь не нужна? — какой настойчивый попался сержант… И послать бы его, да “оскорбление сотрудника при исполнении” — статья неприятная. Отмазаться можно, но денег жалко.

— А вы думаете, мой мужчина сам со мной не справится? — лукаво улыбается Надя.

Мой мужчина.

Замечательно звучит из её уст. Вот это ты молодец, богиня, продолжай в том же духе.

— Простите, товарищ сержант, — устало улыбается Давид инспектору, перехватывая на себя его внимание. — Я просто сейчас немножко потерял голову. Вот от этой богини, да. Вы же можете понять?

Он может. Этот конкретный инспектор — вполне себе может. Потому что обеспокоился он явно не из простой бдительности, и на Надю он смотрит слишком заинтересованно. Ну, по крайней мере, ревнивому Давиду так кажется.

Докопаться сержанту по сути не до чего.

Ну, в наручниках девушка, ничего по сути криминального, мало ли у кого какие ролевые игры, и кто кого как перевозит. Вот она — смеется, улыбается, ни тени недовольства нет в лучистых глазах.

— Будьте аккуратнее на дороге, — сдается сержант и вид у него слегка недовольный. Докопаться-то не удалось…

— Буду, — кивает Давид и заводит машину.

Скорей бы добраться до дома…



После той необъяснимой выходки с гаишниками, у моего дивного божества обострилось любопытство. До нельзя. И понесло его в ту степь, в которую залезать и не очень-то рекомендовалось.

— А что у тебя с отцом Алисы? — пытливо спрашивает Давид, когда мы уже въезжаем в черту Москвы и начинаем вилять по улицам в поисках переулков, где машин поменьше.

И вот что это за мазохизм, а? Ну, какой умный зрелый любовник будет спрашивать любовницу о её семье и бывших мужчинах. Ну ай-яй-яй же. Вот как после этого не называть его малышом? Это так по-мальчишески…

— С отцом Алисы у меня Алиса, — улыбаюсь я спокойно. — Совместной опеки в Россию еще не завезли, поэтому он гуляет с Лисой один раз в неделю. Ну, два, если очень соскучится. Но это редкое состояние для Паши, тем более, что в этом случае ему самому приходится ехать в наши Мытищи, а это же жуть как далеко, ты разве не заметил, мой сладкий?

— Я летел к тебе на крыльях, — парирует Огудалов, — что мне лишний десяток километров?

— Крыльях любви или страсти?

— А если и того, и другого? — насмешливо откликается Давид.

Не успокоился.

Может, стоило сказать, что у нас с Пашей жутко сложные отношения и пару раз в год мы собираемся помириться?

Но ведь это же неправда. И даже в шутку, даже ради благого дела я вот про это врать не буду. А то ведь еще накликаю…

В первый год после развода Паша о чем-то и заикался на тему “может, попробуем заново”, но после сотого “иди на фиг” все-таки отстал. Но морали мне читал, ага.

Типа, как это я могу заниматься сексом на нашем с ним “семейном ложе”. С кем-то другим, о ужас, кошмар какой. Как у Верейского кожа тогда не слезла — ума не приложу. Лучше бы слезла, фигово Паша пригорал, слабенько. Эфир не возмутился.