Поначалу вокруг бродили удрученные домашние животные, отощавшие, хромые, с тусклой свалявшейся шерстью, озадаченным взглядом умоляя, чтоб их взял к себе человек, любой человек. Дети Коростеля их не устраивали, собакам подозрителен был их запах — какие-то фрукты на ножках, особенно на закате, когда включался репеллент, гормон цитрусового масла, — да и самим Детям Коростеля заводить собак было неинтересно, так что те сконцентрировались на Снежном человеке. Пару раз он почти сдался — сложно сопротивляться их заискиванию, их жалостливому скулежу, но он не мог позволить себе их кормить; в любом случае, проку от них никакого.

— Пан или пропал, — сказал он им. — Простите, ребята. — Он отгонял их камнями, чувствуя себя последним дерьмом, и больше они не возвращались.

Вот дурак. Он дал им пропасть задаром. Надо было их съесть. Или взять одну и натаскать на кроликов. Или его защищать. Или как-то.

Волкопсы не умеют лазить по деревьям, и это хорошо. Если они расплодятся и станут чересчур навязчивы, ему придется прыгать по лианам, как Тарзану. Это смешно, и он смеется.

— Вам нужно только мое тело! — кричит он им. Потом осушает бутылку и кидает ее вниз. Визг, суета: ракетную дипломатию они по-прежнему уважают. Но сколько это будет продолжаться? Волкопсы умные, скоро поймут, что он беззащитен, и начнут охоту. И тогда он никуда пойти не сможет — по крайней мере, туда, где нет деревьев. Им останется только выманить его на открытую местность, окружить и убить. С помощью острых палок и камней особо ничего не добьешься. Еще один пистолет-распылитель по правде нужен.

После того как волкопсы уходят, Снежный человек ложится на спину на своей платформе и сквозь тихо шуршащую листву смотрит на звезды. Они вроде близко, но ведь на самом деле далеко, так далеко. Их свет устарел на миллионы, миллиарды лет. Послания без отправителя.

Время идет. Ему хочется что-нибудь спеть, но в голову ничего не приходит. Старая музыка возникает внутри, затихает — слышна только перкуссия. Может, он бы вырезал себе флейту из какой-нибудь ветки, стебля или еще чего, только бы найти нож.

— Свети, звезда, гори, свети, — говорит он. А дальше? Вылетело из головы.

Луны нет, сегодня лунная темень, но она все равно где-то там и сейчас, наверное, всходит над горизонтом, большой невидимый каменный шар, гигантский ком гравитации, мертвый, но могущественный, притягивает море. Соки земные сосет. Человеческое тело на девяносто восемь процентов состоит из воды, заявляет книга у него в голове. Мужской голос, голос энциклопедии, Снежный человек декламатора не знает и не знал. Оставшиеся два процента — это минералы; наиболее важным из них является железо в крови и кальций, который входит в состав зубов и костей скелета.

— Да кому какая, на хрен, разница? — спрашивает Снежный человек. Его совершенно не волнует железо в его крови и кальций в костях, он устал быть собой, он хочет стать кем-нибудь другим. Отдать все клетки, добыть хромосомный трансплантант, обменять свою голову на чужую, внутри которой все лучше, добрее и прекраснее. Его тела касаются пальчики, скажем, пальчики с овальными ногтями, крашеными — спелая слива, или кармазин, или розовый лепесток. Хочу посметь, хочу суметь. Хочу я знать, чего хотеть. Пальцы, рот. Тупая тяжелая боль просыпается у основания позвоночника.

— Орикс, — говорит он. — Я знаю, что ты здесь. — Он повторяет ее имя. И это даже не настоящее имя, которого он никогда не знал; это только слово. Мантра.

Иногда ему удается вызвать ее дух. Сначала она бледна и призрачна, но если вновь и вновь повторять ее имя, может, она скользнет в его тело и будет с ним в его плоти, и его ласкающая рука будет ее рукой. Но она всегда неуловима, ее не поймать. Сегодня так и не материализовалась, и он снова один, в темноте, жалкий, хнычущий, дрочащий уродец.

Снежный человек внезапно просыпается. Кто-то его коснулся? Но рядом никого, ничего.

Полный мрак, звезд не видно. Должно быть, из-за облаков.

Он ворочается, кутается в простыню. Он дрожит — это все ночной ветер. Скорее всего, он еще пьян, порой так сразу и не скажешь. Он смотрит в темноту, размышляет, когда же наступит утро, надеется, что ему удастся вновь заснуть.

Где-то ухает сова. Яростная вибрация, близко и далеко одновременно, как самая низкая нота перуанской флейты. Может, сова охотится? На кого?

Он чувствует, как Орикс плывет к нему по воздуху, будто на крыльях из мягких перьев. Вот она приземляется, устраивается; она очень близко, вытянулась на боку, кожа к коже. Орикс чудесным образом умещается на платформе, хотя платформа невелика. Будь у него свечка или фонарик, он увидел бы Орикс, ее изящный силуэт, бледное свечение во тьме. Протянуть руку и коснуться ее — но тогда она исчезнет.

— Это был не секс, — говорит он. Орикс молчит; не верит ему, он чувствует. Она грустит: он забирает у нее знание, силу. — Это был не просто секс. — Мрачная улыбка; так-то лучше. — Ты же знаешь, я люблю тебя. Только тебя. — Она не первая, кому он это говорит. Зря он так тратил эти слова в прошлой жизни, зря использовал их как инструмент, клин, ключ, что открывает женщин. Когда он наконец чувствует то, о чем говорит, слова фальшивы, ему стыдно их произносить. — Да нет, честное слово, — говорит он Орикс.

Нет ответа. Она и в лучшие времена не была чересчур общительной.

— Скажи мне одну вещь, — говорил он, когда еще был Джимми.

— Спроси, — отвечала она.

И он спрашивал, а она отвечала: «Я не знаю. Я забыла», или «Я не хочу тебе про это рассказывать», или «Джимми, ты плохой, это не твое дело». Однажды она сказала:

— У тебя в голове полно картинок, Джимми. Откуда они берутся? Почему ты думаешь, что на всех картинках — я?

Ему казалось, что он понял ее замкнутость, ее уклончивость.

— Ладно, — сказал он, гладя ее волосы. — Это была не твоя вина.

— Что «это», Джимми?

Сколько времени он склеивал ее из обрывков, что собирал и бережно хранил. Была версия Коростеля, была версия Джимми, куда романтичнее, и была ее собственная версия, совсем иная и ни капли не романтичная. Снежный человек прокручивает в голове эти три истории. Наверное, были и другие: версия ее матери, версия человека, который купил Орикс, версия человека, который купил ее у того человека, версия третьего покупателя — самого ужасного, из Сан-Франциско, лицемерного мастера запудривания мозгов; но Джимми этих историй никогда не слышал.

Орикс была такая хрупкая. Филигранная, думал он, представляя себе кости внутри ее маленького тела. У нее было треугольное лицо — большие глаза, маленький рот — лицо осы, богомола, сиамской кошки. Кожа — бледнейшего оттенка слоновой кости, гладкая и прозрачная, будто старый дорогой фарфор. Глядя на нее, сразу видишь — у этой прекрасной, хрупкой, некогда бедной женщины была трудная жизнь, но полы в этой жизни она не мыла.