Чего я только не делал в первые недели после Рохацу! Я отыскал возможность сделать свою монастырскую жизнь приятнее. «Медитируя», я и не пытался сосредоточиться. Я считал минуты, оставшиеся до конца периода, дремал, тренировался, чтобы удерживать свое тело в равновесии, когда я засыпал, и спал. Чтобы убить время, я воображал себе все что угодно. Боль беспокоила меня теперь гораздо меньше, я научился сидеть в равновесии, не чувствуя ног и спины. Мне нравилась еда в ресторанах, которую мне когда-то прописал врач. После сытного обеда неплохо молча посидеть, покурить, выпить кофе. Я всегда брал с собой какую-нибудь книгу и проводил полчаса за чтением. Уроки японского языка, которые я продолжал брать, были мне очень интересны, а иероглифы, некогда такие загадочные, начали наконец обретать смысл. Я прилежно упражнялся, исписывая одну тетрадь за другой. Я уже мог заставить окружающих понимать себя, и, когда деликатные японцы хвалили меня за успехи, я сиял от гордости. Существовали также баня и прачечная, где аккуратно стирали и гладили мою одежду. Я даже отыскал парикмахерскую, где работали девушки, и там меня регулярно брили и делали массаж шеи.

В книге о тибетском буддизме я вычитал, что тому, кто знает, как упорядочить свою жизнь, будет уютно даже в аду. Я вполне с этим согласен. Я почувствовал себя уютно в дзенском монастыре.

Я смирился с тем, что не решил коан. Коаны сложны, всем это известно. Никто и не ожидал, что я на скорую руку его решу. Разве не было монахов, которые боролись со своим коаном шестнадцать лет и только после этого пробивались сквозь стену? Так чего же вы хотите? Правда, мне до сих пор казалось, что наставник и впрямь каждый день надеется, что именно сегодня я решу коан, но такова его роль. Наставнику приходилось притворяться, что он ждет от меня ответа здесь и сейчас, хотя он, разумеется, знал, что к ответу я и близко не подошел.

Сэссины устраивались каждый месяц, и тогда мои удовольствия прекращались, приходилось работать. Во время сэссина невозможно избежать давления монастыря. Молодые монахи видели, что путь к бегству отрезан, и пытались выполнить обреченное на провал задание. Старший монах тянул, наставник толкал, монахов били палкой, кричали на них, а я порой даже медитировал в неурочный час, когда сидел в комнате или где-нибудь в саду, и пытался избавиться от мыслей, чтобы ухватить коан, который постоянно от меня ускользал.

Я заметил, что молодые монахи научились обходить монастырские запреты. Они не могли, как я, посещать рестораны и другие общественные заведения, поскольку носили монашескую одежду, да и бритые головы выдавали. Но у них была гражданская одежда, которую они прятали по комнатам или где-то еще, куда никто не заглядывал. Когда они переодевались и надевали шапки, никто не мог бы их узнать. Я видел, как ночью они перелезали через стену — для этого у них была специальная лестница.

— Что вы делаете за стеной? — спросил я Хан-сана, младшего из монахов, с которым я подружился.

— Только не говори никому, — сказал Хан-сан. — Мы ходим в кино, иногда в кабак выпить немного саке, но это непросто, так как в три тридцать утра мы обязаны посещать наставника и от нас не должно разить алкоголем. Иногда мы ходим к шлюхам.

— У вас есть на это деньги?

— Мы получаем деньги из дома. Моя мать присылает посылки, обычно в них какой-нибудь деликатес, а иногда конверт с деньгами. Так я купил одежду и шапку. Отцу об этом знать не надо, но мать меня жалеет и не хочет, чтобы я стал монахом. У меня есть дядя, который то и дело посылает мне деньги, но он думает, что я их трачу на что-то буддийское.

Старший монах не может не знать о том, что происходит у него за спиной, подумал я. Он, должно быть, видел лестницу, так как знает каждый уголок монастыря. Мало того что умный, так он еще и очень сообразительный человек.

Иногда у нас бывали выходные, и я проводил их в Кобэ, в доме Лео Маркса, но после моего давнишнего посещения борделя не происходило ничего такого, что шло бы в разрез даже с самой строгой моралью. Лео явно не собирался вводить меня в искушение и следил только за тем, чтобы я как следует питался и чтобы меня никто не беспокоил. Иногда мы гуляли в саду или по пляжу. Больше всего мне нравилась его библиотека. Я вставал не очень поздно и медитировал у себя в комнате.

Однажды был праздник, не помню сейчас, по какому поводу его устроили. Возможно, национальный праздник или какой-то день, который отмечают буддисты. Я знал, что Лео в Кобэ не было, и думал о том, как бы провести это неожиданно подаренное время. Я направился в город без особой цели и зашел в кафе, где по заказу ставили джазовые пластинки. Я отыскал музыку для трубы, которую слушал когда-то в Кейптауне, и выпил виски. Вечером посмотрел в кинотеатре, как французские гангстеры убивают друг друга. Потом выпил еще и решил отправиться к Джеральду.

— Ты пил, — сказал Джеральд. — Ты что, сбежал из монастыря? Мне надо отвести тебя назад?

Он не забыл, что стал учеником наставника раньше меня. Когда я рассказал ему о празднике, он улыбнулся и пригласил войти.

Как и я, он жил в дзенском храме, с тем только отличием, что этот храм не был монастырем. Настоятелем храма был простоватый старичок, добродушный тихий священник, который, проведя три года в монастыре, выбрал давным-давно путь наименьшего сопротивления. Он наблюдал за храмом, а также сдавал комнаты. Три старухи убирались в храме и готовили на кухне в обмен на стол и кров.

Центральная администрация дзенского комплекса, к которому принадлежал и наш монастырь, каждый месяц выдавала священнику небольшую сумму, которой хватало на ремонт и еду. А поскольку храм был национальным памятником, кое-какие деньги перепадали и от правительства. Делать священнику было нечего, да он ничего и не делал. У него был телевизор, он читал газеты, принимал участие в службах в главном храме. Время от времени его навещал другой дзенский священник. Джеральд говорил, что он никогда не медитировал, потому что ему никто не велел это делать. Медитация обязательна только в монастырях. Каждое утро он устраивал в алтарной комнате службу, на которую приходили три старухи. Они почтительно опускались на колени метрах в пяти от него. Он прочитывал две-три сутры, ударял в гонг, несколько раз падал ниц, кланялся алтарю и отправлялся к себе в комнату. Лучшие комнаты в храме были отданы Джеральду, он платил за них приличные по тем временам деньги — десять фунтов в месяц. Священник, который знал, что дзен привлекает людей с Запада, оборудовал ему комнаты в западном стиле и поставил туда кровать и стулья. Джеральд, который предпочитал жить как японец, тут же их убрал. Что мне особенно там нравилось, так это туалет западного типа, и я проходил полторы мили, чтобы посидеть там с удобством, а не проделывать ловкие трюки в монастырской уборной. Джеральд пригласил меня пообедать, и я помогал ему на маленькой кухне с газовой плитой и холодильником чистить овощи и резать мясо. Он глядел, как я работаю.

— По-моему, — сказал Джеральд, — ты почти ничему не научился. Ты совершенно не сосредотачиваешься на том, что делаешь. Берешься за второй помидор, не закончив с первым. Ты пытаешься делать две вещи одновременно.