1) Военная осанка, манера держаться и говорить, близкое знание военной жизни, ряд других мелочей того же характера изобличают в нем человека военного.

2) Знание событий, совершавшихся в высшем обществе, образованность, осведомленность в вопросах государственных и пр. говорят о принадлежности к высшему обществу; следовательно, как военный, он должен был находиться среди офицеров лучших гвардейских полков.

3) Детальное описание кампаний 1812–1815 годов оставляли в слушателях убеждение, что рассказчик сам был участником этих кампаний и даже вместе с армией вступал в Париж в 1814 году.

4) Рассказы о дворцовых интригах и знание придворной жизни заставляют предполагать в нем лицо, имевшее какое-то отношение к придворной жизни.

5) Ряд указаний свидетельствуют, что он был масоном-мистиком.

6) Предания, идущие от простых и интеллигентных людей, единогласно сходятся на том, что он владел иностранными языками.

7) Советы Федора Козьмича крестьянам, наряду с прочей его культурной деятельностью, обнаруживали, по словам очевидцев, в нем «немалое знание» крестьянской жизни, условий выбора и обработки земли, устройства огородов и всякого рода посевов.

Не могу вслед за историком Шумигорским на основании частого употребления старцем слова «панок», «панушки» заключать о близости его к польским или католическим кругам. С таким же правом можно настаивать на «барском» происхождении Козьмича только потому, что старцу была свойственна еще более частая манера обращаться к собеседнику со словами «любезный», «любезная».

Составив на основании приведенных признаков свое представление о старце, я начал поиски происхождения этого загадочного человека, исходя из того убеждения, что исчезновение такого заметного лица, представителя высшего общества, не могло пройти бесследно. Перебрав данные о нескольких лицах, которые в той или иной степени могли быть интересны в качестве «кандидатов», или «alter ego», Федора Козьмича, я наконец в «Сборнике биографий кавалергардов» С. А. Панчулидзева обратил внимание на биографию некоего кавалергарда Федора Александровича Уварова 2-го, сведения о котором оказались необыкновенно любопытными и действительно говорили о неожиданном, загадочном его исчезновении.

Князь П. А. Вяземский в своей «Старой записной книжке» об исчезновении Уварова рассказывает так: «Около тридцатых годов, он, из среды семейства, со дня на день, пропал без вести. Никто не знал, кажется, и ныне не знает, куда девался он, как кончил и покончил ли с жизнью своею. Объяснительной причины к исчезновению его также никто придумать не мог. Года два-три спустя, на детском балу заметил я малолетнего сына его, танцовавшего с маленькою дочкою отца, который года два перед тем зарезался. Разумеется, эта встреча была делом случая, и, вероятно, дети и не знали о злополучной участи родителей своих, но и в самом случае бывает иногда много трагического драматизма».

Замечание это занесено много лет спустя после «исчезновения» Уварова. А. Я. Булгаков, находясь, наоборот, под свежим впечатлением того же события, сообщал 17 января 1827 года своему брату: «Ты пишешь об Уварове то, что мы знаем. Скажи, пожалуйста, стоило ли труда заварить кашу, начать процесс и от того только, что велено ему дать законный ход, посягнуть на себя… Да главное то, что нет удостоверения в смерти Уварова: он исчез, это так, но мог и дать тягу куда-нибудь, сесть на корабль в Кронштадте. После года или двух можно ручаться, что он умер, а не после недели: тело его не найдено». Несколькими днями позже он уже писал, что «Уварова тела так и не нашли. Положение его жены странно: вдова и не вдова».

Между тем и сама Уварова в официальной переписке, которую ей пришлось вести с III отделением по причине того участия и помощи, которую она оказывала своему брату М. С. Лунину, сосланному в Сибирь, не раз касалась вопроса о смерти мужа. В 1832 году Уварова писала Бенкендорфу: «Уже пять лет, как я покинула Петербург, пребывание в котором стало для меня мучительным, единственно из-за этой Невы, где мой несчастный муж нашел смерть», а во всеподданнейшем прошении, уже в 1842 году, по тому же поводу она говорит: «Я рассчитывала на долгую и верную службу моего мужа, который был одним из самых верных ваших подданных, благородная жизнь которого только, увы, омрачилась непостижимым самоубийством». Таким образом, сама Уварова не объясняла смерти мужа несчастным случаем, но причины не открывала. В том же письме к Бенкендорфу, прося определения сыновей: Александра (тогда ему было 16 лет), которого «покойный государь пожаловал еще в детстве в пажи», и Сергея — в Пажеский корпус, Уварова, говоря о своих сыновьях, характеризовала их и мужа в таких выражениях: «Мои дети унаследовали от отца это русское сердце, преданность трону, благородный энтузиазм к государю и отечеству, которые характеризовали их достойного отца. Как он, они возбуждаются только рассказами о прекрасных поступках. Они воспламеняются одними словами чести и военной доблести, и как он, несмотря на свою молодость, они готовы пролить свою кровь за государя».

По отзыву декабриста С. Г. Волконского, служившего одновременно с Уваровым в кавалергардах, «Уваров — добрый и честный малый, но с большими претензиями на ум и красоту, не без первого, но вовсе без последней, и очень обидчивый, что сообщало ему оттенок бретера». Князь П. А. Вяземский дополняет эту характеристику, рассказывая, что в Кавалергардском полку Уварова «прозвали Суп. Он был большой хлебосол и встречного и поперечного приглашал de venir manger la soupe chez lui, то есть, по-русски — щей похлебать. Между тем он был очень щекотлив, взыскателен, раздражителен. «Бедовый он человек с приглашениями своими, — говаривал Денис Давыдов, — так и слышишь в приглашении его: покорнейше прошу вас пожаловать ко мне пообедать, а не то извольте драться со мною на шести шагах расстояния». Этот оригинал и пригласитель с пистолетом, приставленным к горлу, был, впрочем, образованный человек и пользовавшийся уважением». В том же духе высказывается Н. Н. Муравьев, упоминая в своих «Записках», что другом М. С. Лунина был «ротмистр Уваров, который, однако же, сам имел знаки от поединка с Луниным… Уваров — человек неприятного обхождения, отчего вообще не был любим».

Федор Александрович Уваров родился в 1780 году, происходил из дворянской семьи, начал службу 17 апреля 1796 года сержантом в лейб-гвардии Семеновском полку, куда записан был в 1785 году; в 1796 году переведен в Тенгинский мушкетерский полк подпоручиком, где получил последовательно производство: в 1798 году — в поручики, в 1799 году — в штабс-капитаны и в 1800 году — в капитаны; в 1801 году назначен инспекторским адъютантом. В 1803 году Уваров вышел в отставку, но в 1806 году вновь поступил на службу штабс-ротмистром в Кавалергардский полк, получив в 1809 году производство в ротмистры, а в 1813 году — в полковники. Уваров был участником многих боев. Уже восемнадцати лет он плавал на английском фрегате и находился в экспедиции в Голландию, где был в нескольких делах; участвовал в кампании 1807 года против французов, а также в Отечественной войне; сражался при Фридланде, Витебске, Смоленске, Бородине, где был ранен, при Тарутине, Малоярославце, Люцене, Бауцене, Лейпциге, Кульме, Фершампенуазе и др. В марте 1814 года брал с армией Париж и после битвы при Монмартрской возвышенности участвовал в торжественном вступлении союзников в Париж, где провел несколько дней. За боевые отличия он неоднократно получал награды. Так, за участие в Бородинском сражении, где, несмотря на рану, Уваров остался в строю на коне, награжден Владимиром 4-й степени с бантом; за «доставление неприятельского орудия» при Лейпцигской битве был представлен к награждению орденом Георгия 4-й степени, но отклонил от себя эту честь, ссылаясь на статут ордена, по коему «заслугу» свою не считал достойною. Новые боевые подвиги вернули ему эту награду: за «разбитие неприятельского каре» при Фершампенуазе он был награжден орденом Георгия 4-й степени «за храбрость» и прусским орденом «Pour le merite», причем произведен в чин полковника.