— А как же. Гитлер да Геббельс колченогий и так на весь мир кричат: вот, мол, Ленинград при последнем издыхании. А мы, выходит, сами материальчик им в лапы. Нельзя.

Спорить с Анохиным было бесполезно. Анохин все соизмерял самыми высокими категориями.

Горюнова, командира батальона, они нашли на КП. И тут Александр Дмитриевич первый раз увидел, как руководят боем. Раньше он был убежден: война это сплошная неразбериха, сплошной хаос, которым невозможно управлять. А все эти умные писания насчет мудрых военачальников создаются потом, задним числом, когда отгремят пушки. По крайней мере, за все то время, что он был в народном ополчении, ему ни разу не довелось ни на себе, ни на своих товарищах ощутить направляющую руку сверху. Бег по болотам, по лесам, подрыв на собственных минах, вечный страх оказаться в окружении…

А вот тут было совсем другое. Вздрагивало перекрытие над головой, сыпался песок с потолка, бухали взрывы, а Горюнов кричал в трубку:

— Третий, третий! Где твои трактористы? Заснули? Что? Да, да, сейчас, сию минуту… Пятый? Трофимов, сукин сын? Я тебе что говорил? Лупи из всех зажигалок. Понял?

И еще и еще приказы в таком же духе.

Кончив разговаривать по телефону, Горюнов достал из кармана полушубка новехонький красного шелка кисет, видно, доставшийся ему из какой-нибудь посылки с Большой Земли, свернул цигарку, передал кисет им.

Анохин курить не стал, но цигарку свернул и положил в карман.

— Ну, хитрая душа, — рассмеялся Горюнов, — опять для своих писак калымишь?

— Приходится, товарищ Горюнов, — улыбнулся Анохин. — Худовато у нас с табачком.

— Ладно, — сказал Горюнов, — к вечеру обещали махру подбросить. Поделимся. Мертвые курить не просят.

Да, мертвые курить не просят — и сотрудники газеты, и работники штаба, как вскоре убедился Александр Дмитриевич, курили в основном за счет мертвых.

— Ну, давай, Анохин, что у тебя сегодня? — сказал Горюнов и вдруг подмигнул Александру Дмитриевичу. — В части политико-морального можешь не говорить. Знаю.

Анохин то ли не понял шутки комбата, то ли пропустил мимо ушей, но заговорил на полном серьезе:

— А сигналы, товарищ Горюнов, у нас есть. Нехорошие сигналы.

— Ладно. Ты это комиссару Андронову скажешь, если, конечно, Андронов выберется из сегодняшней каши. Дальше?

— К сержанту Петруничеву пробраться надо.

Горюнов ответил не сразу — докурил цигарку, старательно раздавил окурок валенком.

С группой сержанта Петруничева уже второй день нет связи. Посылали людей трижды, и трижды никто не возвращался. Немец ни днем, ни ночью не спускает глаза с ложбинки, которую занял Петруничев. И вообще, по мнению Горюнова, это была зряшная затея с самого начала. Он возражал командиру полка. Правда, если бы удалось зацепиться за эту ложбинку, взять противотанковый ров было бы легче. Да разве немец глупый — не понимает, что к чему?

— Вот через часик стемнеет, — сказал Горюнов, — пошлем еще людей. Но вам я не советую. Жертв и без вас хватает.

Комбат, безусловно, был прав. За каким же дьяволом лезть на рожон, тем более что, может быть, уже и Петруничева-то нет в живых?

Но Анохин свое: нет, у него задание, он не может. Он должен…

Горюнов махнул рукой, схватил трубку, которую протягивал ему телеграфист. Начался крикливый, с приправой, уже знакомый Александру Дмитриевичу разговор.

— А вам, товарищ Сойманов, пожалуй, лучше остаться, — великодушно предложил Анохин. — Вдвоем незачем. Побеседуйте с бойцами да с командирами.

Кретин! Сверхсознательный кретин! Нет, что бы его ни ждало, он тоже пойдет. Хорошенькая была бы у него репутация в газете, если бы там узнали, что он струсил!

* * *

Задание было выполнено. Они пробрались к бугру сержанта Петруничева.

Когда Александр Дмитриевич под утро ввалился в блиндаж Горюнова, они с последним насчитали семь рваных дыр в его шинели. У Анохина в клочья разнесло противогаз, пробило пулей командирскую сумку. А два бойца, которые сопровождали их, не вернулись вовсе.

Да, это была жуткая вылазка. Ни куста, ни кочки. Поднимаешься, падаешь, летишь в кромешную темноту, потом вдруг вспышка ракеты — и ты, как голая мышь, на ладони у немца… Но еще страшнее было там, на этих буграх, когда они ползали от одного трупа к другому и снимали с них медальоны — крохотные пластмассовые трубочки с адресами родных.

Он ненавидел, ругал Анохина самой злой и отборной бранью. И, наверно, эта злость и ненависть помогли ему сохранить самообладание.

Но зато как он был благодарен тому же Анохину потом, после того, как они благополучно вылезли из этой каши! И он уже не казался теперь ему маленьким упрямым кретином, по вине которого он едва не погиб. Напротив, Анохин в его воображении разросся до размеров богатыря, потому что очень щедр на эпитеты победитель.

Вернувшись в редакцию, они первым делом стали «отписываться», как принято говорить у газетчиков, то есть оформлять материал, принесенный с передовой.

Удивительный был этот вечер! В землянке, как в далекие детские времена, шумела печка. Благоухающее малиновое тепло обволакивало их, а возле печки еще лежали дрова — подкладывай, не ленись. И они разделись до нижних рубашек, по-домашнему. И можно было вволю курить, и желудок не выл от голода — их неплохо подкормил комбат Горюнов.

— Самое главное, товарищ Сойманов, — сказал Анохин, когда они сели к столу, — это заголовок. Без заголовка статья или очерк — что дзот без амбразуры. Не стреляет. — Он задумался и вдруг улыбнулся: — У нас писатель по этой части мастак. Ох, мастак! Все шапки в газете его. «Бей по фашистам и ночью и днем снайперским точным смертельным огнем!» Вот ведь как сказано!

Крупным ученическим почерком Анохин вывел на бумаге: «Подвиг сержанта Петруничева».

— Как, товарищ Сойманов, пойдет? Может, у вас позабористее что есть?

Александр Дмитриевич пожал плечами. Название, конечно, не из лучших. Попадались ему статейки с подобными названиями. А впрочем, Анохину виднее — у него опыт. И он знает, что нужно газете.

Через каких-нибудь полчаса-час статья была готова — Анохин накатал ее единым духом. И так же единым духом прочитал.

Александр Дмитриевич не знал, что и сказать. В общем это была стандартная безликая корреспонденция строк в сорок, сплошь начиненная штампами: «Несмотря на яростный шквал противника…», «Советские воины поклялись умереть, а не отдать на поругание врагу город Ленина — священную колыбель пролетарской революции…», «С криком „ура“, „За родину, за Сталина“ поднялись в атаку…», «Советские бойцы делом отвечают на призыв великого вождя…», «Боевой счет продолжается…» — и ни единого живого слова о самом подвиге!

Черт побери, подумал Александр Дмитриевич, да ведь для того, чтобы написать такую корреспонденцию, совсем не нужно было лезть в пекло. И даже на передовую-то ходить незачем. А просто, не выходя из редакции, снять трубку и позвонить в батальон.