— Не хватает, — подтвердил Агелай. — Время сейчас мирное, в плен никого не берут, потому хороших рабов не достать, а плохим царское стадо не доверишь. Преступникам каким-нибудь осуждённым.

— Зря ты так об осуждённых, — неожиданно возразил Приам. — Ты же их всех не знаешь. Может быть, им надо честным трудом искупить свою вину перед обществом, чтобы вернуться на свободу незапятнанным, с чистой совестью.

Агелай удивлённо посмотрел на царя, а тот отвёл взгляд, будто сам устыдился своих высокопарных слов. Приам собрался с мыслями и сказал:

— Есть у меня, Агелай, для тебя работник. Хороший, умелый. Оступился. С каждым бывает. Но это не нашего ума дело. Наше дело — вернуть его обществу таким же непорочным, каким мы его всегда знали. Дать ему, то есть, возможность добросовестным трудом восстановить своё честное имя.

Агелай посмотрел на него вопросительно. Приам кивнул на Аполлона, Агелай тоже перевёл взгляд на бога. Аполлон же продолжал стоять неподвижно, лицо его ничего не выражало, кроме неизменной гордости и божественного достоинства.

— Вот, — сказал Приам, помолчав. — Фебом зовут. Раб наш.

От кощунственных слов царя у Агелая всё внутри сжалось. Не дождавшись божественного гнева, он подумал было, что это шутка, и попытался засмеяться, но царь и бог смотрели на него совершенно серьёзно.

— Как же это? — пробормотал он, озираясь, глядя то на одного, то на другого. — Вы что, стада у меня пасти будете?

— Как прикажешь, хозяин, — ответил Аполлон с таким высокомерием в голосе, что не только пастуха, но и царя передёрнуло.

— Хорошо, — сказал Приам. — Прошу проследовать к месту работы.

Аполлон низко поклонился и вышел, гордо подняв голову, а Приам знаком приказал Агелаю остаться, подозвал его поближе и тихо сказал:

— Есть указание, — царь взглядом указал наверх, — содержать его в таких же условиях, что и всех остальных. Жертв не приносить. И обращаться как с рабом. Как с обычным рабом то есть. Очень строгое указание. Понимаешь?

— Понимаю, — пролепетал Агелай. — Это я ко всем рабам на «вы» обращаюсь. У нас в семье обычай такой.

— Ну как знаешь, — сказал Приам. — Я тебя предупредил.

«Царь не может простить мне истории с Парисом», — каждый раз думал главный пастух Агелай, отправляя на пастбище своего нового раба — бога Аполлона.

И действительно, как командовать тем, кого обижать смертельно опасно? А будешь с ним слишком ласков — прогневаешь того, кто его наказал. Хорошо ещё, что Аполлон, хоть и был надменен как десять богов, вёл себя тихо, указаниям не противился и поручения выполнял. Работа давалась ему легко: животные слушались его беспрекословно, коровы рожали двойни, волки боялись его больше смерти, а трава на пастбище росла быстрее, чем её съедали. Божественному пастуху ничего не приходилось делать. Он весь день сидел под тем самым деревом, где когда-то его предшественник Парис отдал Афродите призовое яблоко, и лениво перебирал струны кифары.

Иногда его навещали музы и танцевали на поляне, а однажды, открыв глаза после особенно удачного музыкального пассажа, он увидел Афину, которая, сложив ладони перед собой, умилённо его слушала.

— Я случайно проходила мимо и услышала, как ты играешь. Это так божественно!

Аполлон слегка наклонил голову в знак благодарности. Афина смущённо помолчала, но, увидев, что дальше говорить снова придётся ей же, продолжила:

— Смотри, что я сейчас нашла тут, за деревом.

Она достала из-за пазухи свирель и, приложив её к губам, издала несколько совсем не божественных звуков. Аполлон усмехнулся, а она, не понимая, что его насмешило, попыталась было снова что-то сыграть, но тут взгляд её упал на гладкую поверхность протекавшего рядом ручейка, и Афина увидела отражение своего и так не очень красивого лица с раздутыми щеками и выпученными глазами. Мысль о том, что она сейчас предстала перед Аполлоном с такой смешной физиономией, причём именно когда завела с ним серьёзный разговор об искусстве, привела Афину в такой ужас, что она поспешно отдёрнула свирель от губ и сказала:

— Отвратительный инструмент!

Из ближайших кустов раздался нахальный, грубый смех. Кусты затрещали, и из них, пошатываясь, вылезло мерзкое пьяное существо. Это был сатир Марсий. Был он точно таким, каким положено быть сатиру: козлоногий, рогатый, пьяный, бескультурный, наглый, грубый, вонючий. Воспитание у него отсутствовало совсем, ему было всё равно, разговаривал ли он со смертными или с богами — в обоих случаях он был одинаково бестактен.

— Запомни, барышня, не бывает отвратительных инструментов! — гнусным козлиным голосом заблеял он. — Отвратительные музыканты — они, да, бывают.

Афина и Аполлон посмотрели на Марсия так, что даже камень понял бы, что он здесь не уместен, и убрался бы скоро и тихо. Но на сатиров такие взгляды не действуют.

— Вы бы слышали, как играл на этой свирели Парис! — продолжал козлоногий хам. — Вот это виртуоз!

— На этом играл Парис?! Это свирель Париса?! — закричала Афина.

— Да, это его свирель. Обронил, видимо.

— Какая гадость!

Афина с ненавистью отбросила свирель и принялась мыть губы водой из ручья.

— Гадость — это когда музыкальными инструментами так вот швыряются, — заметил Марсий, аккуратно поднимая свирель с земли. — А Парис играл прекрасно, когда был пастухом. Свирель и флейта — вот музыка природы. Пастух с кифарой — это как осёл, запряжённый в боевую колесницу. Вы бы ещё арфу сюда притащили! Кифара — концертный инструмент, его место на сцене. Она на природе и не звучит вовсе.

— Кифара звучит везде! — категорично заявил Аполлон, в первый раз нарушая молчание. — Это лучший из всех инструментов, и сравнивать её со свирелью может только дурак, ничего не понимающий в музыке.

— Ай, какой горячий! — ухмыльнулся Марсий. — Готов спорить на что угодно, что я здесь сыграю на свирели лучше, чем ты на кифаре.

— Ну попытайся! — угрюмо ответил Аполлон. — Но учти, если проиграешь, я с тебя шкуру спущу.

Сатир заржал в ответ:

— Не бойся, не проиграю. Вот, пусть барышня нас рассудит.

Он с нежностью поднёс свирель к губам и заиграл. Играл он виртуозно. Музыка — это, пожалуй, единственный достойный предмет, в котором сатиры знают толк. Во всём остальном это грубые, наглые, вонючие козлы, но мало кто из людей разбирается в музыке лучше новорождённого сатира.

Афина заслушалась бы этими чудными звуками, если бы не презрение, которое она сейчас испытывала к исполнителю, и не ненависть к Парису и ко всему, что с ним связано. Сейчас этот Марсий и эта свирель только ранили её нежную и чувствительную душу.

То, что у Афины нежная и чувствительная душа, никто не смог бы заподозрить. У неё издревле была репутация суровой, не сентиментальной и практичной девушки. У неё не было матери — её родил Зевс. У неё не было детства — она родилась сразу взрослой. Отец взглянул на её лицо, скользнул взглядом по фигуре и, тяжело вздохнув, сказал: «Ну, ничего. Зато она, наверное, очень умная. Пусть будет богиней мудрости».