эту пору начала моей славной работы, моего славного служения обществу на стезе мимолётного развлечения я лишь танцевал. Танцевал. Танцевал. Потому что всю свою сознательную жизнь хотел этим заниматься. Танцевать. На глазах у многочисленной публики под их завистливым взором восхищённой бесталанной толпы. Но я не умел танцевать. Не умел отринуть от себя комплексы и страх быть осмеянным их недоумевающим взглядом снисхождения за моё дилетантство и бездарность. Хомяк же дал мне смелость. Развязал мне руки и ноги. Развязал меня и сделал развязным. В хомяке я смел, всегда весел, привлекателен, интересен. Костюм снял с меня оковы чьего бы то ни было мнения о моих действиях. Потому что мой взгляд скрыт. Скрыты мои глаза и лицо. Скрыт я сам. Это уже не я. Это – Хомяк. Высшее существо. Находящееся над миром, над его тривиальным пониманием причин и следствий, он непостижим ничьим умом и рассудком, даже и моим собственным. Впервые одевшись им, я осознал, насколько я множествен; и насколько правдивы все эти постмодернистские истории о расщеплении личности. И скрытая личность, одна из многих, как оказалось, та, что представляла собой меня позитивного во всех отношениях, просыпалась лишь с возникновением этого полимерного посредства, которое многие на той улице привыкли называть «Хомяк» или «Хома».

Я снимаю свои ботинки, чтобы надеть ботинки накладные, хомячьи, красные, громадного, наверное, шестидесятого размера; затем снова надеваю свои, шнурую. И теперь я уже начинаю приобретать потешность, которая так мне нравится. Нравится прохожим, которые заглядывают мне в рот, пытаясь рассмотреть моё лицо, тождественное с душой этой куклы. Пытаясь рассмотреть мои глаза и мимические черты, дабы рассмотреть и душу мою, равную высшему разуму.

Я беру своё тело, формой похожее на грушу, одетое в бардовую кофту от плеч до самых ног. Расстёгиваю молнию на спине костюма и влезаю в этот мейнстримный доспех. Я представляю собой совершенство, застёгивая эту молнию на спине без чьей либо помощи. На меня взирают покупатели сластей и выпечки. Повсюду веет этот сладковатый дух, это тепло от печей. На барной стойке меня ждёт гигантская голова, улыбающаяся обретению своей истинной сущности (в пору моего юношества у меня были сменщики, которые только дискредитировали меня в глазах общественности своим унылым хождением из стороны в сторону с поникшими плюшевыми головами); улыбающаяся и ликующая от предвкушения течения в ней жизни и существа, души и разума; я надеваю кепку (иначе головой невозможно будет управлять – элементарная физика в частности силы трения) и ловко набрасываю сверху голову куклы, преображаясь…

Я изящно надеваю пушистые рыжие перчатки, подобно кокетке из высшего общества. Эротично, призывно. Желайте меня, представляйте мою хомячью тушу у себя в постели в своих непристойных фантазиях. Обладайте мной и отдавайтесь мне. Я хочу всецело завладеть вашим никчёмным рассудком, вашими никчёмными желаниями и идеалами. Я хочу стать этими идеалами. Хочу стать в вашей жизни всем… безотносительным критерием вашего существования на этом свете, в этом мире и реальности. Они смотрят на меня с умильными улыбками. А я смотрю на них. В ответ невидимо улыбаясь им, поскольку сейчас мы любим друг друга, не зная, кто мы; искренне желаем взаимного счастья. Развоплотившись обратно в человека, я стану им ненавистен, как любой другой привычный ублюдок, изо дня в день бредуший по улице им навстречу. Шаркающий ногами и не уступающий путь. Плюющийся, харкающий соплями и кровью, омерзительной мокротой, ублюдок, выдыхающий пакостный сигаретный дым из вонючего, прокуренного рта с нечищеными зубами.

Но в доспехе я исключаю всякую мизантропию. Видя меня, большинство преображается в добрейших и приятнейших людей, с которыми бы весьма приятно было побеседовать за чаем с печенюшками. Однако, конечно, есть и те, кому я не нравлюсь. Кого бесит моя свобода. Мой нарочитый над ними императив. Преобладание моего триединого «Я» над их заурядным, скучным подобием личности. Ограниченные, обречённые на скотское пресмыкание в обществе таких же оборванцев и выродков, отбросы капитализма, огрызки пиарщиков, ничего не представляющая собой серость, ни в чём не смыслящая, поголовье стойбища спальных районов, отупевшие свиньи для телевизионного забоя. Их зависть, лиющаяся на меня из их отверстых угрюмых глаз даёт мне понять лишь одно: я всё делаю правильно. Я их раздражаю. Своей жизнерадостностью. Своим жизнелюбием. Своим отречением. Я свободен. Не в полном смысле. Иначе бы я завис в кельвиновском нуле, но я всецело свободен от каких бы то ни было общественных оценок, от их понятия, от их предвзятого, пристрастного, сраного мнения, от их поросячьей морали. По сути, мне плевать, нравлюсь ли я им, почитают ли они меня или же хотят плюнуть мне под ноги со словами «Клоун, блядь!» или «Пидор!», прознав о моей половой принадлежности. В костюме я – солипсист. И, снимая его, я – остаюсь этим эгоистичным субъективистом, признающим лишь себя за истинное и настоящее. Единственно верное решение. Единственно возможную переменную икс.

Я высокомерен. И костюм лишь катализирует эту мою гипертрофичную особенность. Моё самолюбование. Я манерен. Изящен. Некоторые, проходя мимо, строят предположения вслух о том, кто я. И большинство заключает то, что я девушка. Для меня это – высшая похвала. Потому как это означает, что я погрузился всецело в свой образ.

Я машу этим покупателям, ожидающим свой сладкий заказ: пирог ли это, торт ли или конфеты. Я машу им. Залихватски разворачиваюсь и смешной мультяшной походкой выхожу к визжащим от радости детям… А те, что остаются за моей широкой спиной: девушка-продавец, повара, клиенты, – поражающиеся мне и моим повадкам, качают головами и улыбаются, провожая меня взглядами.

Когда наступило лето. Лето первого года моей работы в этой сети кондитерских магазинов, ко мне начали массово захаживать дети. Сначала мне было не по себе – в то время я еще не знал, что небездарен в обращении с детьми, точнее, не я.

Хомяк.

...........................................................................................................................................................

Летела.

Корова.

По синему.

Небу.

Читала.

Газету.

Под номером.

Девять!

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять!!!

Летела.

Корова.

По синему.

Небу.

Читала.

Газету.

Под номером.

Девять!

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять!!!

(Я вижу перед собой размытую, постоянно сменяющуюся панораму, которая существует за пределами моего импровизированного рта. Я раскручиваюсь, быстро, но не ощущаю головокружения. Останавливаюсь, и меня не качает из стороны в сторону – лишь лёгкое чувство эйфории. И мне хочется крутиться ещё, и я кручусь снова, крепко сжимая в своих мохнатых руках запястья малышей, визжащих от счастья).

(Я вижу перед собой размытую, постоянно сменяющуюся панораму, которая существует за пределами моего