Марья скручивала свою проволоку в пружину:

— Мы не можем быть случайностью. Мы слишком сложны, чтобы быть случайностью. А это значит, что мы — следствие. И если бы мы оглянулись, то увидели бы бесконечную лестницу жизни, ведущую вниз.

Лушка тут же увидела эту лестницу, болтающуюся в темноте, уцепилась по-обезьяньи и стала пятиться в бездну, нащупывая нижние ступеньки, но ступеньки сделались не такие, стали податливые и как бы живые, их образовывали чьи-то головы, а потом тела, которые голов еще не придумали, а потом низ лестницы стал стремительно закручиваться и превратился в невообразимое движение, у движения не было плотности, а только скорость, и Лушка испугалась, что ее затянет и она тоже распадется на кучку маленьких вихрей, испуг все остановил, и она обнаружила себя в чужой палате, у стены и на корточках.

— Ну, кто-нибудь попробовал подняться по лестнице? — насмешливо спросила Марья.

— Чего путаешь? — недовольно отозвалась грудастая деваха. — Говорила — вниз, стало быть — опуститься.

— Ладно, опуститься, — совсем не смутилась Марья. — Кто же заглянул в колодец?

Все молчали, переглядывались.

— А вдруг не выберешься? — поежилась здоровая тетка. — Или оборвешься…

— Да мы и так оборвались, — усмехнулась Марья. — Ну ладно. Никто так никто.

— Я, — сказала вдруг Лушка.

Все на нее уставились. Марья помедлила, выискивая что-то в потолке, и вдруг пружинно села, свесив ноги на Лушкину сторону.

— И что? — спросила она. В черных острых глазах интерес. — Далеко сбегала?

— Наверно, далеко, — сказала Лушка. — Ураган начался.

— Эки страсти! — произнесла деваха.

— Ну, не ураган, — поправилось Лушка, — а скорость. Одна скорость, без ничего.

— Движение, — сказала Марья.

— Ну да, — согласилась Лушка. — А еще дальше — можно?

— Можно хоть куда, — сказала Марья. — Хватило бы воображения.

— Это не воображение, — возразил Лушка. — Это — будто знаю.

— Тем лучше, — сказала Марья, вставая. Никто так не встает, восхитилась Лушка. Будто пружина выпрямилась. — Пойдем погуляем.

Лушка попробовала разжаться по-Марьиному — получился бросок вверх и стойка для боя. Марья слегка улыбнулась.

— Нормально, — сказала она Лушке. — Если квашня с опарой — любую начинку положат.

Они вышли. За ними осталось недоброжелательное молчание.

— Посмотри, — сказала Марья. — Все сидят, стоят, и никто не ходит.

— Я тебя тоже не видела, — заметила Лушка.

— Мне хватает кровати. Я превратила ее в балетный станок.

— Балерина, что ли? — спросила Лушка настороженно. Ей почему-то этого не хотелось.

— Только до четырнадцатилетнего возраста, — успокоила Марья. — В более взрослом состоянии — инженер.

— А еще более взрослое состояние — может быть? Здесь, например?

— Ну, если общественные стереотипы перестанут иметь значение…

— То-то я в шестом классе бросила школу, — серьезно сказала Лушка.

Марья хмыкнула. Спросила, не поворачиваясь:

— И начала дорогу сюда?

— У меня здесь пересадка, — не согласилась Лушка.

— А какой поезд нужен, знаешь?

Она смещала смысл. Даже переворачивала на противоположный. Будто дразнила. Или провоцировала возмущение. Но Лушке возмущаться не хотелось. Наоборот, она ждала следующего поворота и на каждый Марьин заход отвечала серьезно и с готовностью признать правду. Если такая наличествовала. И Лушка медленно нащупывала ответ.

— Знать — не подходит. Знать — сразу через много перескочить, и где-нибудь будет не то — насильно или нарочно. Чужое. Не мое. Лучше как-нибудь не так… Можно просто слышать: это? не это? Если это — уже не спутаешь. Запомнишь, как пахнет.

— Много нанюхалась? — усмехнулась Марья, опять все выворачивая.

— Даже еще больше, — добровольно кивнула Лушка и посмотрела на Марью: почему она без бровей? Выщипала, что ли? С какой бы стати? И чуть не ляпнула вопрос, но осадила себя — зачем об этом знать? Ну, не выносит человек собственных бровей, ну и пусть.

— Ты что — никогда не думала, зачем человек? — спокойно спросила Марья. Будто интересовалась настроением или ничего не значащим сном.

— Какой человек? — Лушка насторожилась. Первый раз за всю беседу в вопросе оказалось неприятное. Для Лушки неприятное.

— Любой, — пояснила Марья. — Каждый.

— А какое мне дело, зачем любой и каждый, у меня от своего несварение. — И поняла, что уклонилась или даже солгала.

— А ты? — ласково прозвучала Марья. — Ты — зачем?

Садистка.

— А мне без разницы. — Лушка вяло повела плечом.

Марья нахально уставилась в Лушкину физиономию. Ну и пожалуйста.

— Неправда, — спокойно проговорила Марья. — Это оборонительная реакция.

Побродили еще. Разошлись.

Лушка, стоя у коридорной стены, смотрела в беззвучное белесое окно.

— Кажется, что там ничего нет, да? — проговорил рядом Марьин голос.

— Везде что-то есть, — отозвалась Лушка, не оглядываясь.

— Если бы мы здесь родились и никуда отсюда не выходили, мы бы отрицали существование человечества, а свое сумасшествие считали нормой.

— Здесь не сумасшедшие, — сказала Лушка, — здесь лентяи.

— Какая разница, почему ты дурак, — отозвалась Марья, и тапочки четко прозвучали, удаляясь.

Лушка посмотрела вслед. Тапочки были с меховой оторочкой. Лушка спросила вслед:

— Ты чего-то от меня ждешь?

— Человек должен задавать вопросы, — сказала Марья, не оглядываясь.

— Вот я и задала, — сказала Лушка.

— Ну, тогда я ответила.

По коридорному полу цокали каблучки, которых не было. Какие еще вопросы? Что она о себе воображает?

На вечернем шествии после перлового ужина Лушка пристроилась рядом.

— Задай вопрос, на который я не могу ответить, — потребовала она.

— Зачем человеку жизнь? — без паузы сформулировала Марья.

— Чтобы умирать, — не задумываясь ответила Лушка. У Марьи дрогнули отсутствующие брови.

— А смерть?

— Для рождения.

— Ты веришь, что родишься снова?

— Я без веры. Я умираю сто раз на день. Каждую минуту, может быть. Был вопрос — и нету. Был ответ — и его нет. Почему об этом нужно говорить?

Марья помедлила, всматриваясь.

— Чтобы чаще рождаться, — прозвучало задумчиво. А может, с сомнением.