Раздобыл себе классную книжонку: «Венерические болезни», с цветными иллюстрациями, и огарок свечи. Засыпаю в художественных видениях всяческих шанкров.

* * *

На следующий день — снова в путь. Далеко не уедем.

Бронированные штукенции с гусеницами, клейменные черно-белым крестом, с нацеленными на нас пулеметами, преграждают дорогу в шахматном порядке, оставляя зигзагом лишь узкий проход. Впереди — боши в касках, с винтовками, автоматами, гранатами с деревянной ручкой, торчащими из голенищ, с видом таким, что им не до шуток, стоят, широко расставив ноги, перед мотками колючей проволоки. Бедолаги вроде нас, с чемоданами и рюкзаками, толпятся и угрюмо ждут неизвестно чего. Непрерывно подъезжают автомобили и грузовики бошей. Предъявляют бумаги, и им раздвигают колючку.

В лугах, справа, я вижу французские военные грузовики, тысячами, покуда хватает глаз, но еще и танки, совсем новенькие, с сине-бело-красной кокардой, наверняка те самые, распрекрасные танки «Рено» вчерашнего оптимиста.

Расспрашиваю вокруг себя. Никто ничего не знает. Надо ждать. Осмеливаюсь сказать одному бошу в здоровенной фуражке и в галифе, который вроде командует:

— Мне — в Бордо.

Он смотрит на меня свысока, как если бы я был голубиным пометом на его концертном мундире:

— Ja. Moment!

«Moment» наверное означает: «Минутку». Делюсь плодами своих размышлений с морванцем, который пришел к тому же заключению. «Ja», это я знаю, все это знают, это значит: «Да».

«Moment» длится добрых полчаса. Потом другая Здоровенная фуражка вопит:

— Матам, Мезье, зюта! Все, Матам-Мезье! Лоос!

На тот случай, если мы еще не поняли, солдатня нас окружает, делает знаки, чтобы мы шли туда:

— Лоос! Лоос!

«Зюта» — это недалеко. Небольшой луг, окруженный живой изгородью, усиленной мотками колючей проволоки. Трава и ничего больше. Единственный выход охраняется двумя в серо-зеленом.

Мы с корешем разлеглись на травке. Испытываем скорее любопытство, чем беспокойство. Осматриваемся. Серые морды людей, не слишком-то спавших в последнее время.

Времени прошло немало, начинаем задумываться, какого хрена мы здесь. Солнце палит уже крепко, тени здесь никакой, если не считать одной худосочной полоски у подножья единственной живой изгороди, дающей контражур. И вдруг у меня разболелся зуб. Коренной мой, — с таким дуплищем, аж целая лошадь с телегой там разместится, с ним я покамест жил на условиях взаимной терпимости, — вдруг сорвал маску. Стреляет та боль страшенно. Пока я бьюсь головой о землю, парень из Фуршамбо пошел добывать аспирин у почтенной публики. Ни у кого его нет. Какая-то дама протягивает мне пузырек мятного спирта. Заливаю в дупло, — от этого боль во сто крат сильнее, десятки миллионов вольт сотрясают мне челюсть. Молодой человек с бороденкой говорит мне, что он студент-медик и что, по его мнению, это флюс, но без инструмента ничего не сделаешь. Подхожу к часовым, показываю им свой зуб, делаю: «У-ля-ля!», потряхивая кистью, — мимика, соответствующая крайней степени боли. Они говорят: «Ja, ja!», — с видом полного сострадания, но потом пожимают плечами с видом совершенной беспомощности. Жестом показывают: «Потерпи!». Ну да, конечно. Только зуб-то, он мой!

Слышу, как люди вокруг рассуждают. Якобы боши («Тс-с! Что вы! Надо говорить: «немцы»! Вы что, хотите, чтобы нас всех расстреляли?») занимают теперь всю Францию, от севера до юга, от Альп до Пиренеев. Французская армия якобы стабилизировала линию фронта сразу за той деревушкой, где мы сейчас находимся, в районе Сент-Аман-Монрон, где-то рядом, и что контрнаступление вот-вот начнется, вот почему, вы же видите, «они» внезапно занервничали. Говорят, что маршал Петен назначен главой правительства и запросил перемирия. Говорят, что, пока немцы двигаются по Франции, французы двигаются еще быстрее по Италии (тут все смеются). Говорят еще, что если бы у них не было Пятой колонны, они никогда бы не смогли победить Французскую армию, та дама, которая говорит это, только что распознала своего бакалейщика, одетого в форму немецкого офицера, да-да, это он! Голову дам на отсечение, я же его прекрасно знаю! Вроде кто-то вещал по радио — из Лондона, что ли, что, мол, война еще не окончена и все такое, в общем, не очень разобрались. О, нет, говорит другая, хватит баловаться! Упрямиться ни к чему. Надо уметь проигрывать. Проиграли, так проиграли — и все! А из-за таких чижиков, как этот, нас всех прибьют! Мы-то все здесь не в Лондоне, на первой линии, у них в лапах! В конце-то концов, мы же ее объявили, войну эту, надо признаться. А почему, кстати? Вы хотя бы помните, почему? Да потому, что Гитлер хотел получить Данциг или Польшу, я уж сама не помню, вот видите… («Выражайтесь повежливее, что вы! Надо говорить: "Господин канцлер, Гитлер". Эти немцы гораздо лучше понимают французский, чем показывают. Только прикидываются. Им в казармах давали курсы французского, на случай войны, специально. Ох и сильны же они, мужики эти! А как организованы! Вы видели, как они организованы? Уж лучше нам воспользоваться этими обстоятельствами, чтобы у них поучиться».) Говорят то, говорят се…

Но у меня уже так болит, что ничто меня не интересует. Проходят целые часы. Время от времени в загон впрыскивают новеньких. Непохоже, что собираются дать нам пожрать. Мне-то плевать, я не голоден, — мне больно, баста, но другие изголодались. Людишки делают пипи-кака в углу загона, там, где сходятся вместе две изгороди, ходят туда парами: пока супружница приседает, супруг заслоняет и охраняет.

Потихоньку наступает вечер. Загон теперь уже полон. А у меня болит, болит. Решил держаться поближе к часовым. Когда прибывает новая партия, я прямо вцепляюсь в рукав офицера со здоровенной фуражкой, который ее сопровождает, и ору ему, что мне остоебенило, что у меня болит, хочу, чтобы меня лечили, и вообще я еду в Бордо, у меня есть приказ начальства ехать в Бордо, и пошли они все!.. И все это с большими, очень выразительными и воинственными жестами.

Здоровенная фуражка взирает на меня строго. Видит, что я всего лишь большой сопляк, протягивает руку:

— Papier! Бу-ма-ги!

Показываю ему свое удостоверение личности и удостоверение Почтового ведомства. Он отдает их мне. Заносчиво усмехается:

— Никс Порто, мзье! Насат Парисс! Конец фойна. Вранцузе капут!

И добавляет:

— Фы маленкий мальшик. Фы ехать савтра. Мы искать вранцузе зольдате.

Он разворачивается ко мне спиной. Я возвращаюсь ко всем остальным. Повторяю им то, что тот сказал. Несколько мужиков строят странную рожу. Парни в расцвете лет. Один из них спрашивает у одинокой дамы, не может ли та подтвердить, что он ее муж, что потерял он свои бумаги в этой большой сутолоке, ну будьте добры, чего там, я же военный, вы понимаете, если меня схватят, — сразу возьмут, ну будьте добры, мадам. Дама говорит: ничего не выйдет, и потом, куда вам теперь идти? Они поймают вас где угодно и тогда уже расстреляют как дезертира, вас такое устраивает? И вам еще будет стыдно вдобавок. Не волнуйтесь, мамаша, дайте мне только отсюда выбраться — они меня уже не поймают! Рвану прямо к себе домой, а там — пусть приходят! Дом — есть дом, черт побери!