В крепости Абидос произошла встреча Шабтая с одним из его фанатических поклонников. Встреча эта оказалась роковой для еврейского мессии. Нехемия (Неемия), родом из Польши, явился в Абидос для выяснения некоторой неясности в мессианском статусе Шабтая Цви. Дело в том, что Мессия, чье явление означает освобождение еврейства от ярма земного существования, ритуального долга и тягостного обета, должен быть потомком Давида. Его явлению перед народом, согласно всем талмудическим источникам, должен предшествовать приход Мессии из потомков Иосифа. Согласно этой талмудической концепции, Мессия от Иосифа подготавливает почву для прихода главного Мессии, сына Давидова, в том же смысле, в каком Иоанн Креститель предшествовал явлению Иисуса Христа. Натан из Газы, провозгласивший Шабтая Мессией, и был его Иоанном Крестителем. Параллель с христианскими мотивами оказалась еще четче, когда Нехемия из Польши сыграл в судьбе Шабтая Цви роль Иуды. Он явился к нему в заточение в крепость в Абидосе и стал доказывать Шабтаю собственную мессианскую роль в этой истории. Они провели всю ночь в теологических спорах, где Нехемия, гораздо более сведущий в Каббале, чем Шабтай Цви, пытался убедить Шабтая в том, что он, Нехемия, и есть Мессия от Иосифа. Когда Шабтай отказался санкционировать назначение Нехемии на этот мессианский пост, тот, отвергнутый саббатианцами, объявил, что, поскольку Мессия из рода Иосифа еще не явился на свет, Шабтай, заявляющий, что он — Мессия из рода Давида, просто самозванец, опасный шарлатан, бунтовщик и провокатор, которого надо предать суду. Свое авторитетное мнение он ясно сформулировал в своем доносе турецкому султану. Он не закончил жизнь в петле, как Иуда, но, учитывая законы кланового, родового общежития в ту эпоху, конец его в амстердамской клоаке грязным бродягой в отрепьях, отвергнутым и евреями, и саббатианцами, можно вполне приравнять к самоубийству.

Конечно же, история Шабтая Цви, мифология его жизни, мессианские пророчества и теологические ухищрения его толкователей невозможно отделить от апокалиптических настроений всей христианской Европы в 1666 году. Вся хроника взлета и падения Шабтая повторяет апокрифические легенды о христианских пророках и мучениках — от Рима до катакомб турецкой Каппадокии. Это был единый мир с мифами, соседствующими друг с другом; чужим религиозным опытом можно было обмениваться, как в натуральном хозяйстве. Меламид высказал в наших с ним разговорах идею о том, что само еврейство, каким мы его знаем в наше время, от польских хасидов до израильтян с их обычаями и иерархией общин, с талмудическими ритуалами и табу, возникло как реакция раввинов на укоренение христианства во всем мире, и, в частности, в мире еврейском. Напуганные распространением христианской ереси, раввины взялись за систематизацию источников и составных частей иудаизма: именно тогда, в первые века христианства, была канонизирована окончательная версия Библии с комментариями, как и основные тома Талмуда.

Меламид в тот год интенсивно занимался происхождением различных религиозных верований, поскольку сам заявил о себе на весь Нью-Йорк как о создателе новой «протестантской» религии в искусстве: он низвергает идолопоклонников — кураторов, галерейщиков, арт-дилеров. Эти клерикалы от искусства превратили музеи в мистические храмы, где они священнодействуют, используя произведения искусства как своего рода папские индульгенции для зрителей. Меламид пророчествует о возвращении к религиозным первоосновам искусства, без аппарата искусствоведов и кураторов, этих шарлатанствующих клерикалов. То есть он — против церкви, как Лев Толстой. (Как и все мы.)

Вместо этой прогнившей церковности Меламид предлагает новую теологию и религиозность. «Я — есть Бог», — утверждает Александр Меламид, глава нового религиозного культа. С главным святым, пострадавшим за искусство, — Ван Гогом. Меламид утверждает, что его новая религия может даже излечивать разные недуги, но не наложением рук святых новой церкви, а путем проецирования на тело больного разных живописных шедевров великих мастеров: от заболеваний печени вам поможет, оказывается, Рубенс. А тот же Ван Гог — от воспаления, скорее всего, среднего уха. Но если вы не верите в этого бога? Меламида это не смущает. Есть религии, в чьих богов мы не верим. Евреи не верят в Иисуса Христа, но это не мешает им каждую субботу славить иудейского Бога. То же можно сказать о мусульманах в отношении буддистов или о квакерах в отношении Церкви сайентологии, где причащаются голливудские звезды. Оказывается, для того, чтобы государство Соединенных Штатов признало статус твоего верования как религии и новой церкви (а не секты), надо подтвердить, что твое религиозное учение исповедуют не менее полумиллиона человек. В таком случае твою секту считают новой религией, ты становишься ее богом-родоначальником, а твоя церковь получает статус благотворительной организации, то есть освобождается от налогов. Этот закон возник в связи с тяжбой Церкви сайентологии, считавшейся сектой. Именно на это и надеется Меламид. Он верит, что соберет пятьсот тысяч верующих, и тогда американское правительство (и мы тоже) поверит, что Меламид действительно Бог.

Есть ли Бог? Тех, кто отвечает, что да, Бог существует, называют верующими, а тех, кто не верит, атеистами. Но сами атеисты в большинстве своем утверждают, что этот вопрос — есть ли Он или нет? — их вообще не волнует: они борются против веры в религиозные доктрины вроде загробной жизни, рая и ада. Кроме верующих и атеистов в последние годы возникла еще одна школа. Они называют себя Possibilians — от слова possibility, то есть возможность, вероятность. Эти «вероятностники» не отвергают никакой гипотезы, если ее невозможно ни доказать, ни опровергнуть фактами[4]. Это занимательные гипотезы о том, что такое наша жизнь с точки зрения Бога (если бы Он существовал) и как Он мог бы одну и ту же человеческую жизнь разыграть совершенно по-разному. Мне больше всего понравилась история о том, как мы в разном возрасте — разные люди, но сосуществуем с божественной вневременной точки зрения параллельно, не узнавая друг друга. И естественно, одно из наших «я» — атеист, другое — страстный верующий, но друг с другом они не общаются, не пересекаются. В самой первой из этих историй высказывается гипотеза о том, что Бог, прекрасно существующий вне зависимости от того, что мы о нем думаем, вовсе не подозревает о нашем существовании, о природе человека. Дело в том, что Бог — это микроб, и мы для него — не более, чем питательная среда. Философски говоря, мы всегда знаем, что мы существуем (Cogito Ergo Sum), — это другие не подозревают о нашем существовании, как не были уверены в реальности нашей жизни в эпоху железного занавеса те, кто остался для нас, эмигрантов, по другую сторону. Они могли лишь гадать, что с нами происходит за границей.

Все эти идеи Меламид проповедовал — в свойственной ему убедительной ораторской манере артиста-концептуалиста — Селиму, нашему гиду по Каппадокии, где причудливые формы обветренных скал из туфа похожи на гигантские грибы вроде поганок или сморчков, то есть наркотического грибного снадобья. Это наркотическое состояние ощущалось физически во время наших визитов в страну катакомбного христианства — в Каппадокию. Пещерное бытие Каппадокии — это подполье религиозного сознания, от хеттов до христиан. Семион Столпник был из этих мест. Он, наоборот, чуждался пещерности и всю жизнь простоял на столбе, напоминая милиционера на своем посту.