После них хороши были стрельцы-пищальщики и аркебузники. Они резко отличались от всего войска своими яркими зелеными и желтыми кафтанами и довольно суровой дисциплиной. Это было еще не европейское, но уже и не азиатское профессиональное войско.

Но основную, самую многочисленную часть войска составляли даточные люди. Те, которых дали патриарх, митрополиты и прочие священнослужители. Те, кого прислали из сельских местностей, от монастырей, от землевладельцев, от посадских людей, одного всадника с определенного количества земли.

Это была самая большая часть войска и самая бесполезная. От аркебузных выстрелов лошади шарахались, сминая в основном своих. В атаку они шли по очереди.

Профессиональным завоевателям татарам разогнать, разрезать на части и погнать их в ужасе в любую сторону ничего не стоило.

Поэтому позади этого войска в двух местах срочно возводились гуляй-города. С дощатой защитой от стрел, с пушками на постаментах, с ослами в середине для быстрого передвижения в нужную сторону.

К большому разочарованию окраинной горячей молодежи, слух о великом нашествии Казым-Гирея, да еще с турецкими полками, не подтвердился. К концу первой недели уже совершенно точно выяснилось, что приехало большое посольство во главе с мурзой Алеем просить дары и жаловаться на казаков. Уж больно сильно стали казаки прижимать крымцев.

Толстые мурзы с большим количеством слуг, удобств и шатров, с большой охраной никак не ожидали такого великого военного приема.

Когда цели и задачи крымцев стали понятными, Годунов решил извлечь как можно больше пользы из сложившейся ситуации.

Он решил показать крымцам всю мощь и силу русской армии.

Ночью вокруг посольского татарского стана завелась такая пальба из пушек, что ушам было больно.

Татары хоть и возили с собой в свои походы стенобитные машины, хоть и сами обзаводились уже пушками и катапультами, стреляющими горящими бомбами, но в силу кочевого образа жизни к пушкам все-таки не привыкли. А тут пушек было больше тысячи.

Послы от этих залпов вскакивали ночью и в ужасе метались по полотняным стенам своих шатров.

А когда их торжественно повезли навстречу Годунову, ехать им пришлось в середине семикилометрового тоннеля, состоящего из стрельцов с пищалями.

Если стрела на излете еще могла убить человека метров за триста, то для пищали это был далеко не предел. Она еще при этом пробивала кольчугу и кожаный панцирь. Пищалей татары не любили.

Годунов принял послов ласково.

На лугах Оки стоял белоснежно-белый огромный шатер, расшитый золотом. Добрая сотня бояр в золотых и парчовых одеждах окружала его. Несколько шатров поменьше расположились рядом.

Самые сановитые бояре находились внутри шатра. Они окружали постамент, на котором стоял золотой походный трон.

Борис сидел на троне во всем царском великолепии. Рядом с ним у трона стоял его сын Федор.

Послов заставили к Годунову ползти.

Он же поднял их с земли.

Выступал один Борис, бояре вокруг помалкивали.

Годунов сказал, что он вышел из Москвы с таким великим войском, потому что недруги сообщили о большом походе Орды.

Его речь переводили два переводчика. Один с татарской, другой с русской стороны.

– Мало того, – сказал Годунов, – недруги царя крымского в последнее время усиленно подбивают нас идти воевать Крым, ставить там города на перешейке.

Послам такое движение недругов явно не понравилось. Они запереглядывались, зацокали языками.

Годунов поспешил успокоить их:

– Мы не следуем этим советам. Мы считаем, что царь и хан должны быть в дружбе и союзе, а не проливать кровь друг друга. И купцы татарские должны быть в Русии желанными гостями.

Дальше Годунов объяснил послам, что он давно уже почитает Казым-Гирея своим братом и не понимает, какие злые силы заставляют крымцев воевать царские украины.

На это мурза Алей ответил, что Казым-Гирей тоже изо всех сил почитает царя русского другом и братом. И никак не может понять, почему казаки делают набеги на крымцев и на владения турского султана.

Начались выяснения взаимных обид и претензий.

Мурзы не столько беспокоились об установления каких-то правил дальнейшей жизни, сколько волновались о подарках и казне. Видно было, что чем больше даров они привезут, тем более удачным будет считаться их посольство.

Исходя из этого, Годунов и вел переговоры. Деньги в эти годы в казне были немалые, а порядка в стране еще не было. Выгоднее было откупиться от хана.

Но мысль построить города на перешейке ему крепко запала в голову.

Чем он хуже Грозного? Грозный воевал Казань. Годунов будет воевать Крым. Если не он, то уж Федор сделает это обязательно.

В Москву Годунов и все войско явились с таким шиком, с такой радостью, как будто они вернулись с Куликовской битвы.

Точно так же встретила их и Москва. Патриарх, все духовенство, все жители Москвы кланялись до земли, кричали: «Слава!», «Спасибо тебе за подвиг бессмертный!», «Господь радуется вместе с тобой!» – и благословляли Годунова.

Все дома по главным улицам были украшены зеленью и цветами. Все главные улицы были чисто подметены.

– Ну что, Семен Никитич, – ехидно спросил Годунов родственника, – теперь ты понял, для чего нужна Орда?

* * *

Никто не ожидал смерти Афанасия Нагого. Казалось, он будет жить вечно. Вечно будет сам гнать лошадей, сам пороть провинившуюся челядь, сам с нею пить водку после экзекуции.

Так нет…

Случилось…

Утром прихватило сердце. Лекаря никакого в округе не было. Пока за ним послали в город, пока из города приехали, все было кончено. А ведь казалось, все шло так хорошо. Был Великий пост, и целых два дня перед этим Нагой вовсе не пил.

Когда начался главный приступ, а это случилось днем в столовой комнате, Копнин поднял хозяина на руки и с трудом донес до кровати. Афанасию было плохо. Много говорить он не мог, да и не пытался – все главное давно уже было оговорено.

Послали за пишалинским священником. Послали за становым.

К половине дня все уже кончилось…

В эти часы Дмитрий и Симеон были в Грязовце. Симеон ожидал какой-то почты, Дмитрий интересовался часами и вообще любыми механизмами и оружием из Европы. (Афанасий Нагой не отказывал ему ни в чем. Наверное, весь доход от его земель уходил на воспитание и обучение мальчика.)

В Грязовце они дружили с несколькими домами. И главным образом со священником большого Никитского храма.