Подойдя к комоду, М. достает оттуда пару носков и нижнее белье; затем вешает полотенце в ванной и возвращается к кровати. Его пенис сейчас висит, склонившись набок, словно язык у Рамо. М. одновременно начинает говорить и одеваться.

— У вашей сестры были великолепные груди, просто чудесные. Она даже хотела пойти к хирургу, чтобы их уменьшить. Они были так велики, что от них у нее болели спина и плечи. Она говорила, что это очень неудобно. Вы ведь этого не знали, не так ли?

Я действительно не знала, но не говорю ему об этом. М. улыбается.

— Думаю, что нет. Но так или иначе, я все время твердил, чтобы она оставила их в покое. Мне нравятся женщины с большими грудями, а у Фрэнни они были больше, чем у других. Да, они впечатляли. Я любил их трогать. Мне нравилось даже просто смотреть на них. — Он задумчиво улыбается, как бы взвешивая, стоит ли рассказывать дальше. — Иногда за ужином я заставлял ее раздеться до пояса, чтобы на них смотреть, перегибался через стол и ласкал их прямо во время еды. Ее груди мне никогда не надоедали. — Он натягивает на себя носки. — А может быть, все дело в ее реакции. Она очень не любила вот так обнажаться. Я думаю, дело было не столько в скромности, сколько в том, что она стеснялась излишнего веса. Ей не хотелось ходить обнаженной — и вот почему я заставлял ее это делать. Я находил ее смущение… эротичным. Когда на меня находило подобное настроение, я заставлял ее расхаживать на высоких каблуках, с поясом для чулок и в чулках, но без трусов. У меня есть зажимы, которые крепятся к концам маленькой тридцатисантиметровой цепи. Я ставил зажимы на ее соски, чтобы они вставали, а потом мне оставалось только натягивать цепь. Она была так одета весь вечер — когда она ела, когда смотрела телевизор, когда читала. Она к этому так и не привыкла. Иногда я заставлял ее встряхивать плечами, что бы я мог видеть, как колышутся ее груди — два огромных куска жира. В других случаях я их слегка шлепал, чтобы они тряслись.

Он искоса смотрит на меня, чтобы проверить мою реакцию. Я в бешенстве, мои челюсти крепко сжаты. Я хочу что-нибудь сказать, хочу излить свой гнев, но боюсь, что тогда он перестанет рассказывать. В то же самое время я боюсь, что он будет продолжать. Я не хочу больше этого слышать и про себя умоляю его остановиться. Слышать, как он рассказывает о жестоком обращении с Фрэнни, просто невыносимо. Но я молчу. Мое желание знать правду перевешивает все.

Подойдя к стенному шкафу, М. достает оттуда полосатую рубашку и серые брюки. Пройдя к окну, он надевает рубашку, но не застегивает ее. Окно находится в нише, под ним стоит скамейка. Поставив на нее одну ногу, М. выглядывает в окно, одновременно аккуратно разглаживая на себе брюки.

— Однажды я позвонил ей в клинику, — снова начинает он, — и сказал, чтобы она встретила меня в моем кабинете в семь вечера. Она была, — он останавливается, подыскивая нужное слово, — удивлена. Это слышалось в ее голосе. Я никогда раньше никуда ее не приглашал. Когда в тот вечер Фрэнни вошла в мою дверь, то казалось, будто она летит по воздуху. Сидя напротив моего стола, она ждала, когда я кончу работу, и с ее лица не сходила улыбка — так ее обрадовало приглашение.. Это немного печально, не так ли? — Он ненадолго замолкает. — Тогда я сказал ей, что сейчас мы немного прогуляемся по территории колледжа, и повел ее в хлев. Вы знаете, где это? К югу от ядерной лаборатории Крокера. Фрэнни там раньше никогда не бывала. Это одно из старейших зданий городка, где помещается около двухсот свиней. Там есть так называемое родильное отделение — ряд загонов со свиноматками и их новорожденными поросятами. Считается, что они обворожительны — с их крошечными пятачками и копытцами. Мы обошли хлев, разглядывая свиней и вдыхая их одуряющий запах. Фрэнни даже брала на руки поросят.

Я не могу понять, к чему он клонит. Когда я писала статьи для «Пчелы», то побывала почти во всех зданиях университета. Тем временем М. застегивает рубашку и начинает натягивать брюки.

— Я там была и знаю, как все это выглядит. Обычно хлев на ночь запирают. Как вам удалось туда попасть?

Повернувшись ко мне, он снисходительно улыбается.

— В городке я работаю уже двадцать лет, так что попасть в хлев для меня не самое трудное.

Он поправляет рубашку и застегивает брюки. Движения М. плавные, почти чувственные — стриптиз наоборот. Он садится на амбразуру окна, чтобы надеть туфли.

— Она ходила по хлеву, разглядывала животных и была очень довольна. Я подошел сзади, поцеловал ее в шею и сказал, что хочу, чтобы она дала грудь поросенку. Она засмеялась, надеясь, что я шучу, но я снял с нее пальто и расстегнул блузку, чувствуя напряжение во всем ее теле. Она чуть слышно захныкала и позвала меня: «Майкл!» Это звучало как мольба остановиться, но она не сопротивлялась, прекрасно понимая, что к чему. Я всегда с удовольствием снимал с нее лифчик: приятно было наблюдать, как ее груди свободно колышутся. Обхватив груди руками, я слегка сдавил их и прижал ее к себе. Она тяжело дышала. Мне стало ее немного жаль, однако ее страх возбуждал меня. Ее робость, ее боязнь неведомого, ее паника — все это меня вдохновляло. Я сказал, чтобы она не беспокоилась. «Сущая безделица, — прошептал я ей на ухо. — Постарайся расслабиться; это все равно что дать грудь ребенку». Нагнувшись, я поднял поросенка и отдал ей, затем взял ее левую грудь и провел соском по губам животного. Поросенок некоторое время колебался, но потом взял сосок в рот и принялся его сосать. Я погладил ее по второй груди. «Вот видишь, — сказал я, глядя на поросенка у ее сиськи, — в этом нет ничего страшного». Она слегка улыбнулась и немного успокоилась. Я поблагодарил ее за то, что она доставила мне удовольствие, и поцеловал долгим, страстным поцелуем. «Приятно, когда он тебя сосет? Тебе ведь это нравится, не так ли?» В ответ она крепче прижалась ко мне. Я сказал ей, что возбужден. Она заметила, что тоже возбудилась, — этого-то мне и было нужно.

Он задумчиво смотрит в окно, закидывает ногу на ногу и, не глядя на меня, продолжает свой рассказ:

— Вернув поросенка матери, я повел Фрэнни в пустой загон, поставил ее на четвереньки, подошел к ограждению соседнего загона и вытащил оттуда одного за другим шесть визжащих поросят. Фрэнни снова занервничала и закусила нижнюю губу, как делала всегда, когда была в чем-то не уверена. Привыкая к новой обстановке, поросята стали расхаживать по загону, посередине которого на четвереньках стояла голая по пояс Фрэнни; ее огромные груди свешивались вниз, слегка покачиваясь, когда она изменяла положение тела. Один из поросят подошел к ее сиське и уверенно взял ее в рот, словно это была его собственность. Фрэнни поморщилась, вырвала у поросенка сосок и стала подниматься. Поросенок завизжал от огорчения. Я приказал ей встать как положено. Поросенок снова подошел к ней, задрал мордочку и принялся сосать. Другие к ней не подходили, поэтому мне пришлось поймать одного, подтащить к груди Фрэнни и водить ее соском по его губам. Потом я отошел в сторону и стал наблюдать за происходящим. У меня уже была эрекция, но меня вполне удовлетворяла возможность стоять, прислонившись к ограде, и смотреть, как два поросенка сосут Фрэнни. Остальные тоже начали проявлять любопытство. Фрэнни по-прежнему кусала нижнюю губу — я думаю, чтобы не закричать. Эротические ощущения ее, вероятно, покинули. Второй поросенок отвалился от ее груди, его место тут же занял новый. Затем он ушел, а еще один пришел. Так продолжалось некоторое время — поросята сосали ее правую грудь, убеждались, что там нет молока, и уходили. Поросенок, который сосал ее левую грудь, однако, не уходил. Он не отпускал сосок и отгонял от него остальных. Я достал из кармана небольшую фотокамеру, которую принес с собой, и сделал несколько снимков. Фрэнни все время оглядывалась на дверь хлева — наверное, боялась, что кто-нибудь войдет. Не знаю, что беспокоило ее больше — поросята у ее груди или незваный гость. Через некоторое время она начала стонать. «Он делает мне больно, сосет слишком сильно». Я сказал, что дам ее грудь другим животным — козлятам, жеребятам, ягнятам. Подойдя к ней, я стал снимать с нее джинсы, приговаривая, что у нее вымя, как у коровы, и я хочу ее подоить.