Я уже снова бежал — мимо ограды. Так. № 11. Дверь подалась. Тусклый свет лампочки. Прямые лестницы вниз. Коричневый цвет стен. И сам дом тоже коричневый. Три этажа — пустяк. Я сбежал по ступеням, распахнул дверь. Тот же двор — или смежный. Да, лебёдка торчит за забором. Но стройка идет и здесь. Мусор повсюду. Тони нет. Э, да тут и вряд ли кто-либо ходит. Хоть кто-нибудь. То, либо, нибудь. Двор слишком загроможден.

Разве — жильцы. К тому же парадное высоко, крыльцо тянется вдоль стен, как галерея. Зачем ей идти сюда — даже и от Софии? Три этажа вверх — тоже, в общем, пустяк. Но я опять запыхался. Снова зеленый дом. Это трудно понять в зеленом неоновом свете. Круглое парадное. Краска отстала. Трещины. Трещины всюду. Три этажа вниз. Да, это больше похоже на правду. Но лебёдка опять за забором! Как голубятня у Гоголя… Уже темно. Еще три этажа вверх. Нет, нужно передохнуть. Дело к семи: в бывшей трапезной скоро заслужат… Национальная церковь. Глупость, но вдруг? Я заглянул и туда. Потом снова вернулся к парадным.

Я (как и читатель), конечно, давно понял, что это конец. Понимание снизошло на меня еще в зальце костела — без всяких сомнений, разом, словно святой дух на апостолов. Но, как и на фреске Врубеля (Кирилловская церковь, хоры, потолочная роспись), было оно из огня. Впрочем, прочь кощунства: огнь был адский, это я тоже хорошо знал. Я не забыл еще ни той горячки, что свалила меня в деревне, ни той, от которой я буйствовал по ночам, окончив девятый класс. Потому, на мой взгляд, нужно считать чудом те целых десять минут, которые я просто выстоял у парадного, и геройством — неспешный шаг, которым я затем двинулся прочь к дому № 13. Виноват — 11. Впрочем, я и тогда перепутал. Мысль о том, что есть еще третий подъезд, не оставляла меня.

Я тут же нашел его, иной вопрос — зачем? Позволю себе небольшое рассуждение. Жизнь балует нас простыми ответами. Ее черепаший шаг, обычно ей свойственный, вроде моих ковыляний по тротуару, оставляет нам время сыскать связь между следствием и причиной, и мы греемся на солнышке силлогизмов, вряд ли раздумывая о черной пустоте внизу; мы верим в действительность всех этих хитросплетений. Лишь редкие из нас — и очень редко — чувствуют подвох, иллюзию там, где для прочих торжествует реальность. Но вдруг что-то ломается или, напротив, обретает нежданную прыть, стрелки часов срываются с места, обращаясь в пропеллеры, сквозь которые, как сквозь паутину (наблюдение Марка Твена), едва виден циферблат, в то время как несчастный мученик мчится рысью, стараясь догнать ускользающий миг, и чувствует себя обманутым: жизнь не расплатилась с ним. Она не дала ему шанс понять себя, меж тем как сыграла с ним шутку, или представила фокус и тут же выгнала из балагана, — и он кидается вспять, цепляется за покров тайны, как за занавес, отгородивший сцену, и тяжкий бархат давит его, и он уже ничего не видит меж складок, задыхаясь средь цепких уз, мягких и неподатливых. Но он упорен (я был упорен), он барахтается, кричит. Занавес наконец падает — уже перед ним одним — и что же? Голая сцена, рабочие несут декорации прочь, полумрак кулис, сквозняк, пыль подмостков — и ни следа от волшебной сказки, где нагая актерка ласкалась к герою между гипсовых тел (их играли статисты в фиговых листьях). Тупик.

Сомневаюсь, что я думал так — во всяком случае, именно так, раскрывая дверь в третий подъезд. Он был тёмен; ни одна лампочка не горела. Отблеск уличного фонаря позволил мне различить взвершье лестницы, ведшей вниз. Я пошарил в карманах. Дома я курил, но не помнил, взял ли все принадлежности в город. Зажигалка, однако, тотчас скользнула в ладонь. Я успел уж впотьмах пройти целый пролет, повернул на другой — мне не терпелось — и тут чиркнул кремнем. Язычок огня полыхнул и встал клином. Я увидел многое. Сор на ступенях. Битый кирпич (я и прежде уже спотыкался на нем), лоскутья краски на стенах, завернувшиеся, как стружки в детстве, кудрёй. Тёмный провал впереди. И из него мне навстречу неторопливо шла Женщина в Белом, уверенно обходя обломки и прямо глядя мне в глаза.

Я заорал и бросился вон, наверх. Я бежал, высунув, как пёс, язык, до самой Троещины. Я обгонял трамваи и поезда метро. Я прыгал через мосты и реки, скакал по облакам, тугим, как кислородные подушки. Я, конечно, не был дурак. Я знал, что лучше всего так и поступить: именно бежать без оглядки. Я знал! Это не то слово. Все кричало во мне: беги, беги. Мара слегка улыбалась. Но я не сдвинулся с места и не погасил огонь. Я молча стоял и ждал ее. Я тоже смотрел ей в глаза.

Голливуд с его жалкими трюками, за которые плачено столько-то, а потому не дыши и смотри, приучил нас, что призрак опасен. Он может убить, высосать кровь, сильно порезать бритвой — все это в мерзком хлюпанье кулинарной плоти. И всего этого я тогда, к счастью, не знал. Я стоял и ждал, как уже прежде бывало в кошмарах, когда я не спешил проснуться, желая знать, как именно выкрутится автор, если я, к примеру, разбившись в автомобиле или авиакатастрофе, все-таки буду продолжать спать. Рекомендую всем боязливым это средство. Оно требует небольшой тренировки ума, но дает надежные результаты. Я даже погасил на миг зажигалку — она слишком грелась, — но и во тьме следил за зеленым свечением, двигавшимся ко мне. Вот оно замерло. Я снова высек свет. Я чувствовал себя солдатом Андерсена, мое огниво пока работало. В его свете я рассмотрел гостью. Отдаленное сходство с Тоней в чертах было явно, но неприятно поражало также сходство со старухой и с Тониной мамой, так что они все три были видны в одной. Что ж, она была хороша.

Мой троюродный дед, ее насилуя, верно, был на седьмом небе (а теперь сидит в седьмом круге, как того требует небесная геометрия и справедливость). Она была совсем близко, нас отделял шаг или два.

— Я люблю не тебя, — сказал я твердо. — Зачем ты ходишь ко мне?

Ручаюсь, мой голос не дрогнул. Что ж! Я и прежде видел ее. Я хоронил ее сестру. Я покупал ее внучку. Я был весь в поту и трясся. Но я решил лучше умереть, чем уйти теперь. Она странно прищурилась. И замерла. Верно, автору было трудно: она молчала, он не придумал ей роль! Конечно: ведь он не ждал от меня подвоха.

— Что ж, молчи, — сказал я. — Я же пойду. Зажигалка горячая. — Я показал ей зажигалку. И тут понял, что кое-что все же случилось. Зеленый свет разлился вокруг, он был слаб, но довольно ярок для того чтобы я осознал два факта: лестница, по которой я шел, упиралась в огромную груду щебня, спуститься по ней дальше было нельзя. И второе: то, что я принял прежде за обвал штукатурки, было на деле аркой, боковым ходом, и вот он-то вел вниз, не знаю куда, он изгибался в перспективе взгляда где-то вдали. Он был похож на бесконечность из двух зеркал, если поставить их друг против друга. Мара подняла руку (рукав с мережкой доходил до кисти) и пальцем указала мне этот вход.

— Тоня там? — спросил я. В конце концов Гамлет тоже торговался, да еще с отцом. Она наклонила голову: нет.

— Ну так и я не пойду, — заявил я решительно: я опять говорил по-малоросски. — Я хочу только ее. Больше мне ничего не надо.

И я вновь погасил зажигалку. Это я сделал машинально — зеленый свет мне казался надежным, но он вдруг тоже погас. Я очутился во тьме.