что – поздно или рано —

Отродье оказалось в синагоге.

Ошибся ль мастер в написанье Слова,

Иль было так начертано от века,

Но силою наказа неземного

Остался нем питомец человека.

Двойник не человека, а собаки,

И не собаки, а безгласной вещи,

Он обращал свой взгляд нечеловечий

К учителю в священном полумраке.

И так был груб и дик обличьем Голем,

Что кот раввина юркнул в безопасный

Укром. (О том коте не пишет Шолем,

Но я его сквозь годы вижу ясно.)

К Отцу вздымая руки исступленно,

Отцовской веры набожною тенью

Он клал в тупом, потешном восхищенье

Нижайшие восточные поклоны.

Творец с испугом и любовью разом

Смотрел. И проносилось у раввина:

«Как я сумел зачать такого сына,

Беспомощности обрекая разум?

Зачем к цепи, не знавшей о пределе,

Прибавил символ? Для чего беспечность

Дала мотку, чью нить расправит вечность,

Неведомые поводы и цели?»

В неверном свете храмины пустынной

Глядел на сына он в тоске глубокой…

О, если б нам проникнуть в чувства Бога,

Смотревшего на своего раввина!

1958

Танго

Где вы теперь? – о тех, кого не стало,

Печаль допытывается, как будто

Есть область мира, где одна минута

Вмещает все концы и все начала.

Где (вторю) те апостолы отваги,

Чьей удалью по тупикам окраин

И пригородов был когда-то спаян

Союз отчаянности и навахи?

Где смельчаки, чья эра миновала,

Кто в будни – сказкой, в эпос – эпизодом

Вошел, кто не гонялся за доходом

И в страсти не выхватывал кинжала?

Лишь миф – последний уголь в этой серой

Золе времен – еще напомнит въяве

Туманной розой о лихой ораве,

Грозе Корралес или Бальванеры.

Где в переулках и углах за гранью

Земною караулит запустенье

Тот, кто прошел и кто остался тенью, —

Клинок Палермо, сумрачный Муранья?

Где роковой Иберра (чьи щедроты

Церквам не позабыть), который брата

Убил за то, что было жертв у Ньято

Одною больше, и сравнял два счета?

Уходит мифология кинжалов.

Забвенье затуманивает лица.

Песнь о деяньях жухнет и пылится,

Став достоянием сыскных анналов.

Но есть другой костер, другая роза,

Чьи угли обжигают и поныне

Тех черт неутоленною гордыней

И тех ножей безмолвною угрозой.

Ножом врага или другою сталью —

Годами – вы повержены бесстрастно,

Но, ни годам, ни смерти не подвластны,

Пребудут в танго те, кто прахом стали.

Они теперь в мелодии, в беспечных

Аккордах несдающейся гитары,

Чьи струны из простой милонги старой

Ткут праздник доблестных и безупречных.

Кружатся львы и кони каруселей,

И видится обшарпанная дека

И пары, под Ароласа и Греко

Танцующие танго на панели

В миг, что заговорен от разрушенья

И высится скалой над пустотою,

Вне прошлого и будущего стоя

Свидетелем смертей и воскрешенья.

Свежо в аккордах все, что обветшало:

Двор и беседка в листьях винограда.

(За каждой настороженной оградой —

Засада из гитары и кинжала.)

Бесовство это, это исступленье

С губительными днями только крепло.

Сотворены из времени и пепла,

Мы уступаем беглой кантилене:

Она – лишь время. Ткется с нею вместе

Миражный мир, что будничного явней:

Неисполнимый сон о схватке давней

И нашей смерти в тупике предместья.

Другой

Великий грек, воспевший гнев Ахилла,

Слагая строки – первые из тысяч, —

Воззвал к суровой музе, искру высечь

Из слов прося, чтоб в них проснулась сила.

Он знал, что вместе с нами в труд наш верит

Другой – тот бог, что свет нам шлет внезапно.

Века спустя Писание узнав, мы

Сказали бы, что Дух где хочет веет.

Орудья по руке, как говорится,

Даст сей другой, бог злой и безымянный,

Всем тем, кого допустит в круг избранный:

Мрак – Мильтону, Сервантесу – темница.

Ему – все то, что память, словно стража,

Хранит веками. Нам – зола и сажа.

Роза и Мильтон

Из поколений роз, которых время

Не оградило от исчезновенья,

Пусть хоть одна не ведает забвенья,

Одна, не отличенная меж всеми

Минувшими вещами. Мне судьбою

Дано назвать никем не нареченный

Бутон, который Мильтон обреченный

В последний миг держал перед собою,

Не видя. Мраморная, золотая,

Кровавая, какой бы ни была ты, —

Оставь свой сад, беспамятством заклятый,

И в этих строках развернись, блистая

Всем многоцветьем или тьмой конца,

Как та, незримая в руке слепца.

Читатели

Я думаю о желтом человеке,

Худом идальго с колдовской судьбою,

Который в вечном ожиданье боя

Так и не вышел из библиотеки.

Вся хроника геройских похождений

С хитросплетеньем правды и обмана

Не автору приснилась, а Кихано,

Оставшись хроникою сновидений.

Таков и мой удел. Я знаю: что-то

Погребено частицей заповедной

В библиотеке давней и бесследной,

Где в детстве я прочел про Дон Кихота.

Листает мальчик долгие страницы,

И явь ему неведомая снится.

Ин. 1: 14

Рассказ ведут предания Востока,

что жил на свете праведный халиф,

и он, о царской гордости забыв,

скитался по Багдаду одиноко.

Тайком бродил по сумрачному миру

среди