толпы, среди кривых дорог.

И ныне, уподобившись Эмиру

всех правоверных, к людям вышел Бог;

и матерью рожден, как прежде были

все те, кто станет после горсткой пыли,

и мир Ему дарует Царь небес:

рассветы, камень, воду, хлеб и луг,

а после – кровь от нестерпимых мук,

глумленье, гвозди, деревянный крест.

Пробуждение

Забрезжил свет, и, путаясь в одежде,

Встаю от снов для будничного сна.

Из мелочей привычных ни одна

Не сдвинулась – настолько все как прежде,

Что новый день сливается с былым,

Где так же носит племена и стаи,

Хрипит железо, воинства сметая,

И тот же Карфаген, и тот же Рим,

Опять лицо, что и не глядя знаю,

И голос, и тревога, и удел.

О, если б я, хоть умерев, сумел

Очнуться до конца, не вспоминая

Того, кто звался мной, рядясь в меня!

Быть позабытым с нынешнего дня!

Пережившему молодость

Тебе известен ход земных трагедий

И действий распорядок неуклонный:

Клинок и пепел, будущность Дидоны,

И Велисариева горстка меди.

Зачем же в кованых стихах упрямо

Все ищешь ты сражений среди мрака,

Когда перед тобой – семь пядей праха,

Скупая кровь и гибельная яма?

Вот зеркало, в чьем потайном колодце,

Как сон, и отразится, и сотрется

Однажды смертная твоя истома.

Уже предел твой близок: это стены,

Где длится вечер, беглый и бессменный,

И камни улицы, давно знакомой.

Александр Селкирк

Мне снится, что кругом – все то же море,

Но тает сон, развеян перезвоном,

Который славит по лугам зеленым

Английские спасительные зори.

Пять лет я замирал перед безмерной

И нелюдимой вечностью пустыни.

Чье наваждение пытаюсь ныне

Представить в лицах, обходя таверны.

Господь вернул мне этот мир богатый,

Где есть засовы, зеркала и даты,

И я уже не тот, сменивший имя,

Кто взгляд стремил к морскому окоему.

Но как мне весть подать тому, другому,

Что я спасен и здесь, между своими?

«Одиссея», песнь двадцать третья

Уже завершена суровой сталью

Возмездья долгожданная работа,

И наконечники копья и дрота

Гнилую кровь соперников достали.

Наперекор морям и их владыке

Улисс вернулся к берегам желанным —

Наперекор морям и ураганам

И богу брани в ярости и рыке.

Царица, успокоена любовью,

Уже, как раньше, делит изголовье

С царем, но где влачит судьбу земную

Тот, кто погожим днем и ночью темной

Бродил по миру, словно пес бездомный,

Никем себя прилюдно именуя?

Он

Глаза твои земные видят свет

звезды жестокой, а земную плоть

песок и камни могут уколоть.

А Он – и луч, и мрак, и желтый цвет.

Он есть и видит все. И Он глядит

на жизнь твою несметными глазами:

то гидрой черною, то зеркалами,

то тигром, чей окрас огнем горит.

Ему творенья мало. Он живет

в вещах малейших, Им же сотворенных:

Он корни кедров, на песках взращенных,

луны и солнца каждый поворот.

Я звался Каином. Из-за меня

Он знает муки адского огня.

Сармьенто

Ни мрамором, ни лавром он не скрыт.

Присяжным краснобаям не пригладить

Его корявой яви. Громких дат,

Достойных юбилеев и анналов,

Не хватит, чтобы в нем, ни с кем не схожем,

Убавить человека. Он не звук,

Подхваченный извилистой молвою,

Не символ, словно тот или другой,

Которым помыкают диктатуры.

Он – это он. Свидетель наших сроков,

Он видел возвышение и срам,

Свет Мая, ночь Хуана Мануэля,

И снова ночь, и потаенный труд

Над кропотливым будущим. Он – тот, кто

Сражается, любя и презирая.

Я знаю, он в сентябрьские утра,

Которых не забыть и не исчислить,

Был здесь, неукоснительной любовью

Пытаясь уберечь нас. День и ночь

Он в гуще толп, платящих за участье

(Нет, он не мертв!) поденною хулой

Или восторгом. Дальней перспективой

Преломлен, как магическим стеклом,

Три лика времени вместившим разом, —

Грядущий, нынешний, былой, – Сармьенто,

Сновидец, снова видит нас во сне.

Малому поэту 1899 года

Найти строку для тягостной минуты,

Когда томит нас день, клонясь к закату,

Чтоб с именем твоим связали дату

Той тьмы и позолоты, – вот к чему ты

Стремился. С этой страстью потайною

Склонялся ты по вечерам над гранью

Стиха, что до кончины мирозданья

Лучиться должен той голубизною.

Чем кончил, да и жил ли ты, не знаю,

Мой смутный брат, но пусть хоть на мгновенье,

Когда мне одиноко, из забвенья

Восстанет и мелькнет твоя сквозная

Тень посреди усталой вереницы

Слов, к чьим сплетеньям мой черед клониться.

Техас

И здесь, как в Южном полушарье, то же

Глухое поле без конца и края,

Где гаснет крик, в безлюдье замирая,

И тот же конь, аркан и краснокожий.

И здесь, в недосягаемом безвестье,

Сквозь гром столетий распевает птица,

Чтоб вечеру вовеки не забыться;

И здесь волхвуют письмена созвездий,

Диктуя мне исполненные силы

Слова, которые из лабиринта

Несчетных дней спасутся: Сан-Хасинто

И Аламо, вторые Фермопилы.

И здесь все то же краткое, слепое

Мгновенье, что зовем своей судьбою.

На полях «Беовульфа»

Порою сам дивлюсь, что за стеченье

Причин подвигло к безнадежной цели —

Вникать, когда пути уже стемнели,

В суровые саксонские реченья.

Изношенная память, тратя силы,