Жаль, что память о звездах-очах потерялась и воспитание детей стало волновать женщин меньше, чем работа на светлое будущее. Какое небо, какие звезды! Сплошной труд, жар, пот, социалистическое соревнование и кормление мира рабочей грудью. Особенно обидно, если женщина одиночка. Баянистка Римма Осиповна умудрилась родить двойню мальчишек без мужа, так бабушка приехала из другого города всего на два дня. Потетешкала внуков с час и убежала рыскать по магазинам. Римма Осиповна после смеялась, что мать вызывает ее в междугородку по праздникам и спрашивает по телефону: «Ну, как твои дети?»

Полине-то, казалось бы, что, а она обижалась за соседку. Бутузов Риммы Осиповны воспитывали всей Богемой во главе с Дмитрием Филипповичем, редким артистом и алкашом. Первые полгода дети спали плохо, ели не по режиму, пришлось установить вспомогательное дежурство. Теперь они подросли, возились дома с котятами, на улице с псом Геббельсом. Дмитрий Филиппович заказал машину песка для игр, устроил песочницу, обнес бордюром. Женя Дядько притащил скамейку из парка. Пока мамаша хладнокровно почитывала газеты, бойкие бутузы выкапывали из песка и грызли зарытые псом косточки. Геббельс не сердился, дележка была честной – он грыз их соски. Полина приходила в ужас, отбирала у собаки соски и бросалась кипятить. Римма Осиповна посмеивалась: «Ничего, закаленнее будут». Бутузы впрямь болели нечасто, и то если подхватывали какую-нибудь детскую инфекцию в яслях…

В прошлом году с отпускных Полина купила телевизор «Юность». Единственный, между прочим, телевизор на первом этаже общежития (на втором был у двух пар). И первая же передача возмутила ее до слез. На экране мелькали читальный зал библиотеки Британского музея, виды Дин-стрит, Сохо и кадры из старой английской кинохроники. Историк с витиевато начесанной с боков лысиной говорил: «Недаром «Капитал» называют «Библией рабочего класса», ведь если в религиозной Библии всего лишь пересказываются легенды мистического прошлого, то труд Маркса осветил людям будущее… Бессмертная книга создавалась в условиях крайней нужды. Когда ученый закладывал основы коммунистического общества, его жена закладывала в ломбард последнее фамильное серебро…»

«Ну и фрукт», – удивилась Полина. Лысый со скорбным пафосом попер дальше о том, что ребенок в семье гения коммунизма умер без лекарств, закончились деньги… Полина обмерла: утром она присматривала за малышами Риммы Осиповны, еще полна была их смеха и лепета, а тут в воображении нарисовалось страшное. «Сволочь твой Маркс», – сказала Полина лысому и выключила телевизор. С тех пор она тайно возненавидела коммунизм, как свою фамилию, и начала мечтать о жизни не в коммуналке. Полина мечтала о большом уютном доме с летней мансардой под стеклянной крышей. Мечтала жить без приказов и вмешательств в ее семью, и чтобы не застили небо ее детям звезды Кремля, и невозбранно бы пела она в концертах запретные «мещанские» романсы, а ее муж, красивый мужчина с красивой фамилией, разделял бы эти принципы. Но на слове «муж» мечты спотыкались. Не видела Полина вокруг себя мужчин, способных удовлетворить ее запросы, и тревожилась, что останется на бобах.

Пара друзей из Иркутска пригласила Полину погостить. Сокурсница написала, что с таким голосом, как у нее, не следовало бы прозябать на периферии.

Хотелось обсудить вероятный переезд с Изой, но та до ночи пропадала на работе: приближался столетний юбилей Ленина. Дом культуры, куда Изу приняли методистом, репетировал к великой дате сводный смотр коллективов самодеятельного искусства городских организаций и предприятий. Фестиваль обещал стать всеохватным и грандиозным. Полина сама участвовала в юбилейных концертах, но предложила Изе посильную помощь и, занимаясь с сольными певцами, незаметно вошла в клубную фестивальную круговерть.

В ДК пожаловали инструкторы обкома и горкома. Обкомовский инструктор мучил худруков с утра до вечера, лез к сценаристам, мешал оформителям и часами висел на телефоне в приемной директора, обзванивая руководителей фабрик и заводов. «Опя-ять?!» – стонали они, мечась между идейно-сценическим ростом рабочих и выполнением производственных планов. Инструктор холодно отвечал, что отказ от творческого участия в священном празднике подобен его саботажу. Флагманы промышленности обреченно снимали со станков «на песни-пляски» во всем талантливый ударный авангард.

Номера готовились в лихорадочной спешке. Инструкторы носились как угорелые, сотрудники политотдела плохо соображали из-за хронического недосыпа. Все полагались на ответственность друг друга, поэтому в утвержденную программу попал отрывок непроверенной восточной драмы. В предисловии к ней говорилось, что ленинские идеи равноправия ликвидировали дискриминацию женщин, чьи права были жестоко подавлены в условиях мусульманского патриархата. Фрагмент представляла бригада обувного цеха кожевенной фабрики.

Всегда интересно взглянуть на гарем изнутри, и зрители смотрели, затаив дыхание. Тем более что содержание было душераздирающим. Сластолюбивый бек взял к себе за долги дочь бедных дехкан, не подозревая о революционных настроениях в своем доме. Молодой слуга вступил в подпольный Союз крестьянской молодежи и растолковал Нахире (имя главной героини), что всякая женщина – человек. Мятежник предложил ей бежать вместе в Петроград. Наложница задумалась: если она осмелится покинуть хозяина, он пустит по миру ее родных. Но тут выяснилось, что хозяин вознамерился забрать в гарем совсем юную младшую сестру Нахиры. Угнетенная женщина не могла потерпеть такой несправедливости. Ворвавшись в комнату для аудиенций, где подлый бек принимал гостей, она сорвала с себя чадру!

– Что творишь?! – заголосили позади выскочившие из сераля жены.

– Нахира?!!! – гневно возопил он.

Гости застыли, потрясенные красотой оголенного лица наложницы. Зрители тоже замерли. Немая сцена. А через миг зал содрогнулся от такого безудержного, оглушительного гогота и свиста, что обеспамятевшая красавица влезла в сброшенную чадру и поползла за кулисы.

Короткую, но пламенную речь бунтарки… да что там речь – концерт, фестиваль, юбилей! – с жутким треском провалила крохотная, совершенно невинная черточка над словом. Вернее, ее отсутствие. Ударение в имени женщины не было проставлено, актеры произносили имя как придется. Бек спедалировал на последнем слоге, что вообще-то в этой ситуации отвечало смыслу…

За кулисами поднялся переполох. Полина волновалась за солиста, чей номер все никак не объявляли. Рядом рыдала председатель профкома обувщиков, она же массовик-затейник.

– Я из сборника пьесу взяла-а! На репетициях почему-то никто не заметил, что имя у девушки такое… э-э…

– Херовастое? – дрожа от ярости, с ледяной учтивостью подсказал обкомовский инструктор и предупредил: – Вас ждет выговор с занесением в личное дело!

– Вот настоящая сценка о дискриминации женщин, – не выдержала Полина.

– Вы… Вы вылетите отсюда! – взвизгнул он.

– А я тут и не работаю.

– Та-а-ак, – угрожающе протянул инструктор, обводя собравшихся взором взбешенного бека. – Как здесь оказались посторонние? Это что – саботаж?!

– Шпионство, – парировала Полина. – В пользу голодных африканских детей. – И ушла из ДК.