Сам он удит неказисто. Леска не танцует в воздухе и не описывает лихих кругов, как у того паренька. Забрасывает попросту, в один прием, и оставляет леску покачиваться на волнах. Подтягивает одной великанской розовой ладонью. Снова забрасывает.

В этом деле, поучает он Доротею, важней всего время. Леску нужно как можно дольше удерживать в воде. А коли в воде ее не удержать, так и улова не будет.

До полудня клева нет; теперь оба сидят на бревне, выброшенном волнами. Великан принес пакетик изюма; хватает его ненадолго. Доротея задает вопросы, он отвечает, и она чувствует, что солнце напекло ей какую-то точку в голове.

Ближе к закату великан начинает таскать окуней – одного за другим; леска выстреливает, удочка всякий раз сгибается крутой параболой, он вываживает рыбину, потом бьет ее головой о камень и опускает в лежащий на берегу продуктовый пакет.

Вечером Доротея стоит рядом, пока великан потрошит свой улов: быстрым движением вспарывает рыбье брюхо и отдает внутренности на волю прилива. Это тоже штат Мэн, говорит себе Доротея, – вот этот рыбак, который потрошит рыбу на песке; и тут до нее доходит, что Доротея, будь то нынешняя или прежняя, навсегда останется Доротеей и что ей в этом мире не раз улыбнется удача.

Перед тем как уйти со своим уловом, великан улыбается Доротее, сообщает, что она – прирожденная рыбачка, и желает ей удачи. Buena suerte[8], говорит, и в устах огромного гринго из штата Мэн это звучит нелепо, но все равно приятно.

Горизонт мало-помалу пристраивается по бокам от солнца; Доротея продолжает забрасывать удилище. Руку уже сводит от напряжения, но теперь получается очень даже неплохо, леска летит параллельно воде, мушка ложится, точь-в-точь как показывал великан, да к тому же Доротея читает воду: прикидывает, где затаилась рыба, в какую забилась расщелину. Наблюдает за ходом рыбной мелочи и за полетом птиц, которые ею кормятся. Рука совсем одеревенела. Ноги затекли. Они теперь больше принадлежат океану, чем ей самой.

Закат, как жаркая топка, окрашивает своим цветом облака. И при этом скрытно посылает копья света в бухту, где Доротея, прорезая голубую поверхность, подтягивает к себе стример и в один прекрасный миг понимает, что его заглотил полосатый окунь.

Рыбина сильная, сдаваться не хочет; удилище гнется так, что глазам не верится; Доротея, поборов панику, медленно отступает к берегу и вываживает рыбу по всем правилам. Рыба мечется, делает обманные рывки. Доротея не теряется. Через леску ей передается сила окуня. Это достойный соперник. Он борется не на жизнь, а на смерть. Но и Доротея тоже борется.

Когда окунь в конце концов оказывается на мелководье, она вытаскивает его, трепещущего и задыхающегося, на сушу и нагибается, чтобы извлечь крючок. Крупная полосатая рыбина поблескивает в сумерках. Доротея поднимает окуня за нижнюю челюсть и заглядывает в круглые неразумные глаза.

С рыбиной на руках она заходит в воду. По плечи. Делает глубокий вдох, задерживает воздух в легких. Прижимает к себе свой улов. Ощущает мускулистую плоть. Ощущает и собственные мышцы, ноющие, измотанные, сильные. Склоняется к воде. Считает до двадцати. И отпускает рыбу на волю.

В тысяча девятьсот семьдесят девятом году за волейбольную команду старшеклассниц средней школы города Бойсе играла Гризельда Драун, невероятно высокая девушка с крепкими, как древесные стволы, ляжками и точеными руками; ее подача стала залогом победы в чемпионате штата Айдахо, а о том, что это был коллективный успех, напоминали разве что игровые майки ее подруг по команде. Сероглазая, рыжеволосая акселератка, она созревала буквально на глазах, и по школе ползли слухи, что одного парня ей мало – будто бы она шастает сразу с двумя в пыльный чулан для музыкальных инструментов, где хранятся мятые тубы и дырявые барабаны; а еще поговаривали, что она не дает прохода учителю физики и балуется с кубиками льда в классе для самостоятельных занятий. Слухи есть слухи: никого не интересовало, сколько в них правды и сколько вымысла. Известны они были всем и каждому. И особых сомнений не вызывали.

Отец Гризельды умер давным-давно, мать работала в две смены на ткацкой фабрике. Младшая сестра, пышка Розмари, не вышла ростом, чтобы играть, а потому просто состояла при команде. Сидя на складном стуле, она меняла счет на табло, а также вела статистику и время от времени, пока тренер заставлял спортсменок отрабатывать ускорения, накачивала спущенные волейбольные мячи.

Началось все как-то в августе, после дневной тренировки. Зажав под мышкой учебник по обществоведению, Гризельда стояла на тротуаре в тени кирпичного здания спортивного зала; до нее доносился визг тормозов школьных автобусов; в листве осин, высаженных в редкую шеренгу перед школой, шелестел ветер. Ее сестра, чьи кудряшки и глаза совсем чуть-чуть возвышались над приборной панелью, подкатила на проржавевшей «тойоте», которую девушки делили с матерью. Путь их лежал на ярмарочную площадь Айдахо, где шумела Большая Западная Ярмарка. Гризельда, упираясь мощными коленями в бардачок, сложилась на переднем сиденье, высунула голову в окно и подставила свое длинное лицо ветру. Розмари ехала медленно, останавливалась как вкопанная у каждого знака «стоп» и потом долго возилась с ручкой передач. В дороге сестры молчали.

Мы видели их на парковке у ярмарочной площади: они вдыхали атмосферу праздника, ароматы горячей сдобы, жженки и корицы, слушали, как полощется брезент шатров, как поет шарманка, подгоняя карусель, и как все эти чарующие звуки отдаются от натянутых палаточных тросов, чтобы кануть в утоптанную пыль. Афишки, прибитые к телеграфным столбам на потребу ветру, рокочущие газогенераторы, пикап, из которого торговали гиросом[9], пикап, из которого торговали газировкой, кренделями, попкорном и печеной картошкой, развевающийся американский флаг, шумные аттракционы, откуда неслись истошные вопли публики, – все это завораживало их, как мираж, как видение.

Гризельда широким шагом устремилась ко входу, отгороженному канатами: там торчала будка, внутри которой на табурете стоял контролер-лилипут; Розмари едва поспевала следом; за шатрами начинались предгорья, мутно-бурые на фоне блеклого неба. Вытащив из кармана два мятых билета, Гризельда сунула их контролеру.

Вот с этого места мы потом и заводили рассказ о Гризельде, когда томились в очередях к магазинной кассе или сидели на трибунах во время волейбольных матчей: пошли как-то сестры на ярмарку, впереди Гризельда, за ней Розмари. Купили они на двадцать пять центов сахарной ваты и отправились бродить по ярмарке, прячась за розовыми облачками лакомства и не поддаваясь на зазывные крики: «Попадите из водяного пистолета в рот клоуну! А ну-ка, девушки, расстреляйте воздушный шарик!» Они заплатили еще по четвертаку каждая, чтобы побросать кольца на бутылки от кока-колы. Розмари выудила из корыта с водой резинового утенка и получила приз: маленькую засаленную панду с глазами-пуговицами и нахмуренными бровями, вышитыми ниткой.