Мне всё никак не давали покоя слова водопроводчика о том, что кому-то могут не понравиться мои вешки. Следующую съемку я планировала делать не раньше ноября; и все-таки, не выдержав, отправилась туда снова – без инструментов, без змея, налегке.

Утро выдалось туманным, и Тасманов мост был как никогда похож на коромысло: его ноги уходили в белесую хмарь, не достигая воды. Я слушала Жарра – «Кислород», но, выйдя из автобуса, поняла, что превысила дозу, и дальше карабкалась в тишине, как альпинист.

Водопроводчик, разумеется, порол горячку – или просто от души выдумывал, надеясь познакомиться с иностранкой. По правде говоря, я бы и сама была рада с кем-нибудь тут познакомиться. В университете как-то не выпадало случая: лекций у будущих докторантов не было, а в лаборатории не особо поболтаешь, там каждый занят своим. В клубы и бары меня не тянуло. Оставался плавательный бассейн в Кларенсе, куда я ездила три раза в неделю, но самыми общительными там были пенсионеры – бодрые старички и старушки, не спеша бороздящие пахучую воду.

У десятой вешки меня настигла негромкая музыка, словно бы разлитая в сыром воздухе. Тягучие звуки карабкались всё выше и спускались той же дорогой назад: простая разминка для пальцев. Я пошла на звук; его источником оказался одноэтажный коттедж с крышей цвета тасманийского лосося. Дощатую беленую стену оплетал сухой скелет виноградной лозы. Музыка доносилась из эркерного окна, глядящего на улицу. Это был духовой инструмент, и сейчас он звучал иначе: не пел, а ворковал низким грудным голосом. Зачарованная его красотой, я остановилась у ограды. За окном мелькнул силуэт музыканта. Интересно, школьник он или взрослый? По росту не поймешь.

Вдалеке затарахтел мотороллер, и из-за угла показался ярко-зеленый жилет почтальона. Трубач продолжал играть, словно шум ему не мешал, но когда мотороллер поравнялся с домом, музыка стихла. Почтальон, сбавив ход, сунул в ящик пару конвертов. Минутой позже дверь открылась, и на крыльце появился мужчина в свитере и спортивных штанах. Шея его была обмотана желто-черным полосатым шарфом, и я подумала, что дома у него, наверное, так же холодно, как у нас. Музыкант (это ведь был он?) вынул письма из ящика и, заметив меня, улыбнулся – так здесь обычно делали, поймав чужой взгляд. Ему было лет сорок, вряд ли больше, хотя на висках уже белела седина – будто краской мазнули. Большие очки в темной оправе, мягкая складка над верхней губой и чуть рассеянный взгляд: должно быть, мыслями он был по-прежнему в своих гармониях.

– Я слушала музыку, – Надо же было объяснить, почему я тут торчала. – Очень красиво. Это вы играли?

– Да, – он смутился. – Репетирую. Ничего особенного, рутинная работа.

– А что это за инструмент?

– Французский рог.

– Надо же, никогда о таком не слышала.

– Наверняка слышали, – он улыбнулся шире, уверенней. – Помните, у Рихарда Штрауса: «пу-пу-пу-пуу-ру, пу-пу-пу-пуу-ру…».

Напевая, он дирижировал себе свободной рукой. Очки его при этом задорно поблескивали.

– И вы играете в оркестре?

– В Тасманийском симфоническом, – он махнул конвертами в сторону реки. Потом добавил что-то вроде: «Вот так» и замолчал. Взгляд снова стал отсутствующим, лишь на губах по-прежнему блуждал призрак улыбки.

– Ну, не буду вас задерживать. Удачи с репетицией.

– Спасибо. Приятно было поболтать.

«Пу-пу-пу-пуу-ру, пу-пу-пу-пуу-ру» – вертелось у меня в голове всю дорогу. Ужасно привязчивый мотивчик. Где-то я его слышала; по радио, наверное.

Дома я заглянула в словарь и обнаружила, что французский рог – это валторна. Так было немного понятней, хотя четких образов в сознании все равно не возникало. Прежде я не слушала оркестровой музыки, если не считать маминого Поля Мориа да обрывков каких-то рявкающих медью симфоний, долетавших иногда из телевизора. А тем временем рядом со мной жили люди, для которых рутинной работой было извлекать из инструментов удивительные звуки. Наверное, при такой жизни от музыки устаешь. Как хорошо, что я только слушатель.

Очередной участник толкнул барабан, и перед глазами у Зои побежали, сливаясь в мерцающее пятно, желтые и синие сектора. Ей было интересно, сколько очков выпадет игроку, но барабан почему-то всё никак не останавливался. Зою стало чуть подташнивать, как на каруселях; она протянула руку, чтобы остановить барабан, и запоздало подумала, что теперь ей, наверное, придется называть букву самой. Она начала мучительно вспоминать, что говорил предыдущий участник, и тут рокочущий голос сверху торжественно объявил: «Слово!» А она-то и букву еще не придумала! «Слово, – повторил ведущий уже мягче и добавил, словно подсказывая: – Ключевое понятие в Ренессансе. Ну? Это же так просто. Главное – правильно сформулировать запрос». Зою охватило волнение. Она ведь должна спасти Витю из лабиринта! Именно поэтому она пришла на передачу. У дверей лабиринта стоят псоглавые стражники, одетые в латы. Они задают хитрые вопросы на логику – Яся когда-то пыталась ей растолковать, в чем подвох, рисовала какие-то схемы… «Слово!» – хором пролаяли стражники, и Зоя, вздрогнув, проснулась. На экране хмурила лобик девица кукольного вида с длинными розовыми ногтями. Она тоже не знала, что сказать.

Уснула, грустно подумала Зоя; это, наверное, первый признак старости – засыпать перед телевизором. Если бы не Витя, ей трудно было бы чувствовать себя такой, как прежде. «Тебе семнадцать лет, – смеялся он. – Честное слово. Больше бы в жизни не дал». Еще он говорил: «У тебя голова в облаках» – и ей почему-то было приятно это слышать. Вместо подтрунивания над ее рассеянностью получался романтический образ: девушка на скале и весеннее небо, со всех сторон обступившее ее.

Зое нравилось, что Витя романтик и поэт. И профессия у него была творческая, благородная – учитель истории. Правда, душевных сил работа отнимала много, а платили за нее копейки. После смерти жены он едва сводил концы с концами: дети-то растут, только успевай одевать. Зоина зарплата, хоть и скромная, была им большим подспорьем. Витя смущался, принимая помощь, но видно было, что он рад: даже плечи у него расправились, будто ноша перестала пригибать к земле. Теперь он казался Зое еще красивей, и, провожая его домой, она нередко ловила завистливые женские взгляды.

Где и как им жить, они решить не могли. С одной стороны, у Зои было гораздо больше места; с другой – Яся ведь уехала не насовсем. А отдавать ее комнату Витиным детям, чтобы потом отобрать, ей казалось жестоким: она хорошо помнила, что значит не иметь своего угла. Надо было, видимо, съезжаться, но при мысли о бумажной волоките и мошенниках, которых было сейчас пруд-пруди, у нее стыла кровь. Так и продолжали ходить друг к другу, благо было недалеко: Витя жил в пятиэтажке у завода. Почти каждый день Зоя спешила к нему с работы, чтобы помочь с ужином. Сам он готовил плохо, ограничиваясь покупными пельменями да сосисками. Хорошо еще, что дети были непривередливы. Девочка, круглолицая, очень хорошенькая, с золотистыми кудрями, как у отца, вообще ела мало, как птичка; а ее брат-третьеклассник хватал всё без разбору, почти не жуя. Оба держались с Зоей настороженно, молчаливо; а у нее ныла душа при взгляде на них. Каково это – остаться без матери? Она даже представить себе такого не могла: родители всегда были для нее нерушимой стеной – холодноватой, шершавой, но все-таки надежной. Сердце подсказывало, что нельзя сейчас ни громко жалеть детей, ни пытаться их развеселить. Надо стать для них тем источником тепла, что невидим глазу и делает свое дело без искр и треска. Как пол с подогревом в богатых домах.