— Чего же это он не понимает?

— Если бы понимал, то не стал бы воевать против нас. Ведь все эти авантюры с Добровольческой армией, с Кубанским войском обречены на провал. Знаете, сколько на Кубани казаков? Один миллион четыреста тысяч. А иногородних — миллион шестьсот тысяч? Какое же здесь может быть восстание против советской власти? А Деникин? Даже если он соберет офицеров со всей России, ему никогда не победить десять миллионов солдат, которые сейчас становятся красноармейцами.

— Да-а, — вновь вздохнул Палихин. — По арифметике правильно, а я видел, как казаки вашего знакомого рубили красноармейцы. А что иногородние? Я сам иногородний, а те особенно не доверяют. В охрану Совдепа взяли, а в Особый отдел — усомнились. Там только вот эти. Он кивнул на проходящих матросов в щегольской летней форме, перепоясанных пулеметными лентами с револьверами за поясами брюк. Прохожий с папиросой попросил разрешения присесть рядом на скамейку. Подвинулись.

— Гуляют молодцы, — сказал прохожий о матросах. — Затопили свои корабли и гуляют.

Незнакомец в хорошем светлом костюме похож на инженера, или, может быть, это бывший офицер.

— А добровольцы тоже, — продолжал развивать свою мысль Палихин. Вроде бы мало их, а наступают. Взяли Тихорецкую. Опять на Екатеринодар нацелились.

— Они все психически больные, — сказал Стахеев. — Привыкли убивать на фронте и ничего больше не умеют.

— Вы так считаете? — вмешался незнакомец. — А знаете, что они идут в атаку на красных без выстрела цепью в полный рост, и красноармейцы в панике бегут.

— Я знаю, что они пленных расстреливают — сказал Стахеев. — Вам это нравится?

— Такая война, — сказал незнакомец, но тут же спохватился: — Я, конечно, за победу Красной Армии. Простите, спешу.

Он поднялся со скамейки и быстро смешался с толпой.

— Белая сволочь, — сказал Палихин. — Догнать бы и в Особый отдел. А? Михаил Петрович? А ночью в Юнкерский сад. Там его дружков кончают.

Однако Стахеев его уже не слышал: произошло чудо, перенесшее его в другой мир, где нет ни белых, ни красных, где не убивают друг друга, а живут, как предназначено природой, — на тротуаре остановилась Лена. Она смотрела на него со смущенной девичьей улыбкой, и нежный румянец девичьей стыдливости проступил на ее щеках, представлявшихся ему чем-то нежно-сладким, полированно-маслянистым — таким, как сливочный пломбир, о котором мечталось в детстве.

Марго учила ее: если нормальный мужчина обратил на тебя внимание, никогда не отвергай его, будь ты сама влюблена хоть в первого красавца — может быть, этот Мужчина и есть твоя судьба. Лена была послушной ученицей — это удача, что у нее оказалась такая учительница. Маргарита уже в бальзаковском возрасте, как стали теперь говорить, лет на десять старше ее, но красавица и умница. Ее темно-русые локоны в смугловатая кожа постоянно притягивают мужчин, и не было случая, чтобы она не завладела тем, кто ей нравится. До сих пор вокруг женихи, и она тщательно обдумывает варианты.

Стахеев Лене нравился — конечно, он не был настоящим мужиком, таким, как Андрей, но ее с детства, с помещений аристократических передних, театра «Эрмитаж» и фильмов с Мозжухиным и Верой Холодной влекло к модным костюмам, изяществу манер и стихам о любви. Михаил представлялся ей человеком из того красивого мира и, главное, смотрел на нее так влюбленно, как никто и никогда.

— Какое чудо, что я вас встретил, — говорил он ей. — И как ужасно, что мы столько дней в одном городе и не могли встретиться раньше.

— Я почти никуда не выхожу, а вечером всегда дома у мамы.

— Теперь я не отпущу вас. Пойдемте куда-нибудь. Куда здесь ходят? Ах да — кафе на Никольской…

Остался забытый в другом мире Палихин с его ненавистью к белым, остался тот, с папиросой, расхваливавший корниловцев, — насколько все мелко, ничтожно по сравнению с юной девушкой, так доверчиво прижавшейся к нему мягким полуобнаженным плечом.

В кафе они пили вино, ели какие-то особенные пирожные, слушали маленький оркестр, исполнявший музыку из новой модной оперетты «Сильва»… Все было так неожиданно и прекрасно, что Михаил решил объясниться. Он сказал девушке, что непрестанно думал о ней, что не встречал девушки красивее, умнее и скромнее ее, что не может без нее жить, что его женитьба — ошибка» и если она согласна, если она скажет «да», он немедленно телеграфирует жене и сообщит о разводе.

Лена романтически краснела» напряженно думая, что ответить. Отвергать нельзя — школа Марго. Но так сразу замуж?

— Вам надо познакомиться с мамой, — сказала она смущенно, опустив глаза. — Ах, какая чудесная музыка! Вам нравится?

— Прелестная музыка. В оперетте под нее поют: «Помнишь ли ты, как нам улыбалось счастье…»

— Это о нас, — сказала Лена и смутилась, как девочка: она умела вести себя так, чтобы нравиться именно тому мужчине, который рядом с ней сейчас.

— Леночка, сегодня мне улыбнулось счастье. Нам! Я верю, что теперь наши пути не разойдутся. На всю жизнь запомню этот день, этот вечер.

Ставропольская ночь с 11 на 12 июля оказалась самой памятной не только для Михаила и его подруги.

Они вышли из кафе около полуночи, Лена предложила идти короткой дорогой, переулками» но едва свернули с Никольской, как загремели винтовочные выстрелы. Сразу с нескольких сторон. Со стороны Воронцовской улицы даже были видны голубоватые вспышки.

— Что это? Миша! Такого еще никогда здесь не было.

— Бежим ко мне в гостиницу. Она охраняется. Правда, там я вдвоем с соседом, но такие обстоятельства…

Лена колебалась — гостиница совсем рядом, а домой еще добираться по темным переулкам…

Мимо бежали испуганные люди. Кричали: «Шкура наступает!.. Это мятеж!.. Это матросская облава — ищут корниловцев!..»

— Все-таки лучше домой, — сказала Лена. — Мама подумает, что со мной что-то случилось.

Они свернули в переулок и в страхе остановились: прямо на них напористо шагала группа офицеров — блеск погон, фуражки, твердый шаг строевиков.

— Стой! Документы?! — крикнул идущий впереди.

Где-то совсем близко загрохотали винтовки.

— Господа, у кого фонарь? Зажгите. — Голос был знаком Михаилу.

Зажгли фонарь, приподняли и…

— Какая встреча! — воскликнул офицер, и Стахеев узнал человека, который недавно вступил в беседу с ним, с Палихиным. — Господа, этот мерзавец сегодня дозволил себе оскорбить русских офицеров, назвал психами героев-корниловцев. А документ у тебя какой? Красный корреспондент? Комиссар? Я, гвардии штабс-капитан Гензель, объявляю тебя арестованным и отдаю под суд трибунала Союза офицеров, взявших власть в Ставрополе. Поручик Борисевич, в гимназию его и…

— Господа, я не комиссар, я журналист. Я писал о литературе…

— Молчать! — крикнул штабс-капитан.