Он улыбнулся, представив себе фантастическую картину — своего бульдога, догоняющего лохматого неведомого зверька. Пёс же, послушно перевалившись с асфальта на траву, так и не отошёл далеко от хозяина.

— Говорят, собаки плохо видят, — продолжал Захар Ильич, — но тогда уж слушай. Не меня. Твой старый город считался зелёным, даже писали — «город-сад», так скажи, когда ты в последний раз слышал там птиц. А тут — обрати внимание, какое многоголосие. И всё — новые песенки. Весна, дружище. Так что не тоскуй по недолгому сельскому счастью.

Едва произнеся «песенки», он сообразил, что на здешних улицах до слуха ещё ни разу не донеслось ни пения, ни живой игры на инструменте — хотя бы случайной нотки из раскрытого окна, — да не видел и самих раскрытых окон, разве что в общежитии. «Ну пусть бы не Скрябин, куда там, — подумал он, — а гаммы или даже “Чижик-пыжик”». Своим ученикам он обыкновенно выговаривал — да и теперь не дал бы спуску — и за «Чижика», и за всякое музыкальное баловство, по которому теперь неожиданно заскучал. По самой же работе он всё ещё не испытывал никакой тоски, и от этого ему было неловко перед самим собою; в первые недели такое было простительно, даже естественно — у него словно бы просто-напросто начались каникулы, но время шло, а его всё не тянуло к работе — то ли полюбилось бездельничать, то ли больше не находилось сил. «Пора, дедушка, на покой, — оправдываясь, говорил он себе, — на заслуженный отдых». Он, однако, и отдых представлял себе состоящим из расположенных кем-то по порядку звуков, но единственной музыкой, с какой он встретился тут вне дома, были старинные вальсы, которые наигрывал в подземном переходе русский баянист.

Тот, казалось Захару Ильичу, никогда не поднялся бы из своего подземелья на улицу, живущую в ином, нежели пешеходный туннель, ритме и довольную собственными, присущими прохожим, грузовикам и трамваям, звуками. Место, куда попали сейчас хозяин со своей собакой, видимо, не терпело ни музыкантов, ни слушателей, странных там, где уже не строили жилья — где не только центральная, но и остальные улицы вдруг разом иссякли, словно захлебнувшись на полуслове, кроме одной, на последнем повороте родившей скупое продолжение — бесконечную дорожку, на которой человек с бульдогом оказались совсем одни.

— Ну, дружочек, — сказал Захар Ильич, — наслаждайся волей. Дыши, это хоть и не любезная тебе деревня, но и не такой город, в каком ты прожил почти весь свой век, вдыхая бензиновый перегар, а то и кое-что похуже. Риточка заболела, скорее всего, из-за Чернобыля. Странно, что не я… Если нам с тобой так уж повезло, давай делать такие вылазки почаще, давай наслаждаться жизнью — я расскажу как, — а сейчас помолчим, пока не пройдут эти ребята: им совсем не нужно знать наши секреты.

Навстречу шли три подростка. Они заранее стали перестраиваться гуськом, чтобы разойтись на узкой дорожке со стариком, выгуливающим бульдога. Каждый произнёс своё «Guten Tag», — на что Захар Ильич, смешавшись, ответил по-русски, а Фред, уловив интонацию, вильнул задом (впрочем, он знал, что здесь не заговаривают с чужими собаками).

Местность мало-помалу менялась: дорожка шла вверх, и по мере подъёма кусты отступали дальше, скудный бурьян и вовсе пропал и скоро, ничем не затенённая, открылась обширная долина, замыкаемая вдали синими холмами.

— Для первого раза достаточно, — решил Захар Ильич. — Как-никак, добрый час пешего ходу. Дальше не пойдём, тем более что кто-то позаботился о нас: видишь скамейку?

Он пожалел, что с языка сорвалось «дальше не пойдём»: побоялся, как бы не накликать беду. Во всяком случае, произнося это, он не понимал не только, как сможет пойти дальше, но и как одолеет оставшийся до места привала десяток шагов. Давно он не чувствовал себя так плохо: задыхался, его мутило, и окружающие предметы казались освещёнными ярчайшим лучом золотого прожектора. Пройти до скамейки по прямой, так, чтобы не ступить на обочину, оказалось трудной задачей. Упав наконец на жёсткое сиденье, он несколько минут лежал ничком с закрытыми глазами. Когда его немного отпустило, он достал из наплечной сумки бутылку с водой, сделал жадный глоток сам и наполнил миску для Фреда.

— Тут мы и перекусим, — после долгой паузы объявил он, с удивлением обнаружив, что дурнота странным образом обернулась острым чувством голода. — Не всё, однако, так радужно, как кажется или как я говорю. Я надеялся, что страдаю одним только фредизмом, а тут, как видишь, подкралась и другая хвороба. Видно, впредь нам с тобой придётся гулять только по ровной местности, как бы ни были живописны холмы, утёсы и провалы в тартарары. Как видишь, старик, жизнь полна неожиданностей. Вот и моя поездка к Баху на могилу теперь под сомнением. Теперь? Что кривить душой — я знал это и раньше.

Распаковав бутерброды, он предъявил их собаке: один — мне, другой — тебе. Фред привычно согласился с делёжкой.

«У нас один выход — умереть одновременно», — неожиданно решил Захар Ильич, не представляя, как может случиться такая удача.

Перекусив, он долго не мог решиться встать. Обманывая себя, он несколько раз повторил, что пришёл сюда любоваться ландшафтом.

— Знал бы ты, как хорош вид отсюда! — произнёс он вполголоса. — Жаль, что не с кем поделиться этой красотой. Интересно, ты, Фред, — вы, собаки, — чувствуете ли красоту? Так, чтобы один пейзаж предпочесть другому? Или — сочетания цветов? Или хотя бы — красоту запахов? Чтобы не только узнавать их, а восхищаться: тут, мол, такая гамма ароматов, такой букет? Притом что никто не умеет описывать словами запахи, как и я — музыку. Ты, наверно, заметил, что многие, услышав, чем я занимался, заговаривают о ней, а я молчу, потому что словами не расскажешь даже о гамме: музыку нужно либо исполнять, либо слушать, и — не петь же мне с ними дуэты.

* * *

Почтальон, подкатив на велосипеде, положил на ступеньку подъезда, придавив камнем, пачку газет. Потом протянул одну прохожему — пожилому человеку с собакой.

— Придётся отдохнуть, — согласился тот, увидев рядом скамейку.

Захар Ильич напрасно понадеялся на простоту газетного языка — не тут-то было, он не сумел прочесть даже заголовков. Оставалось лишь рассматривать картинки да рекламу, в которой одной только и было что-то понятно, а вернее, нечего было понимать: йогурты, супы из пакетиков, пылесосы, бюро путешествий, концерт. На последней афишке он, преодолев скопление непроизносимых согласных, с изумлением узнал знакомую фамилию: альтиста Бориса Гедича он знал давно, со своих студенческих, а его — школьных лет. Приятелями они не были, но у них то и дело случались нечаянные встречи, тем более неожиданные, что один разъезжал где-то с оркестром, а другой — не покидал школы.

Захар Ильич, раньше считавший Гедича посредственным музыкантом, вдруг загорелся желанием послушать: не так уж часто удаётся встречать старых знакомых в иностранной провинции (честно говоря, ему ещё и не удавалось). Он к тому же истосковался по музыке. В городе был свой симфонический оркестр, дававший подряд два одинаковых концерта в месяц, но Захару Ильичу не повезло, он переехал в город как раз в последний из таких двух дней. Теперь он напрасно следил за афишами — на гастроли никто не приезжал, — и нынешнее скромное объявление в газете показалось ему настоящим подарком.