Все было ясно и четко. Окончив читать, Эрайна сказала:

— Нет необходимости переводить мне так много денег после того, как мы расстанемся. Я уже говорила, что как только мама поправится, я подыщу себе работу.

— И какую же именно? — поинтересовался маркиз.

— Да пока не знаю, — ответила Эрайна. — Может, научусь шить такие же красивые ночные рубашки, как те, что вы купили мне вчера… или что-нибудь другое.

Она при этих словах смотрела в сторону, и маркиз догадался, что она считает нескромным упоминать о рубашках, купленных им, отделанных кружевом и красиво выстроченных.

— Я думаю, вы нашли бы такую работу весьма трудной, да и заработок ненадежный, на него нельзя твердо рассчитывать, — заметил он. — Но как я уже говорил вам, Эрайна, вы рано или поздно выйдете замуж за человека, который станет заботиться о вас, а также и о вашей матери.

На некоторое время наступило молчание — Эрайна обдумывала его слова. Потом ответила:

— Поскольку вы так добры и предусмотрительны, могу ли я пока что принять ваше предложение вместе с обещанием с моей стороны, что если мне в дальнейшем не понадобятся ваши деньги, я могу написать вам и сообщить это?

— Разумеется.

— Я должна подписать документ?

Вместо ответа он вручил ей большое белое гусиное перо, предварительно обмакнув его в богато украшенную золотую чернильницу.

Она подписалась аккуратно и разборчиво, маркиз тоже поставил свою подпись и сказал:

— Я собираюсь отослать это в мой банк. Там документ будет в безопасности, его не прочтут не в меру любопытные глаза. Одновременно я предложу им перевести вторую половину денег врачу вашей матери и триста фунтов в ваш банк, если вы мне скажете, где он находится.

Эрайна замешкалась с ответом, и тогда он сказал:

— По зрелом размышлении мне кажется, что было бы ошибкой переводить деньги в банк, где вас знают и где, конечно, станет известно, от кого вы получаете их. Лучше я открою на ваше имя счет у Кутса, и вы сможете получить там деньги, как только они потребуются.

— Благодарю вас, — ответила Эрайна. — Я уверена, что вы прекрасно все обдумали за нас обоих.

Маркиз подумал, что она очень сговорчива, и чтобы доставить ей удовольствие, предложил:

— Мне хотелось бы, чтобы вы сели поудобнее, пока я стану вам рассказывать о своей семье. В Шотландии будут ожидать, что вы это знаете. Опишу вам своего отца. Подозреваю, что вы найдете его таким же пугалом, каким он с детских лет был для меня.

Эрайна пересекла комнату и уселась в большое удобное кресло возле камина.

Маркизу было неспокойно, он не сел, а принялся ходить по комнате, излагая историю своей жизни.

— Дед мой приучил моего отца к мысли, что мир создан специально для него, — начал он. — Таково большинство шотландских вождей. Столетиями они упивались властью, и хотя власть эта была отнята у них британцами, в собственных кланах они господствуют беспредельно.

Он немного помолчал, подумав, что по отношению к его отцу сказанное особенно верно. И продолжал:

— Когда мой отец вступил в права наследования, он стал самым влиятельным во всей Шотландии главой клана, к тому же самым богатым и крупным землевладельцем.

— Я слышала о нем и о вашем замке, — вставила негромко Эрайна.

Маркиз удивился, но не высказал своего удивления и продолжал:

— Он возродил старинные обычаи, древние церемонии и таинственность, окутывавшую вождей кланов в прошлом. Как только был снят запрет на ношение тартанов, он одел в килты всю свою прислугу и всех горцев в окрестностях замка.

Рассказывая, маркиз думал о том, с какой горечью восприняли шотландцы запрещение носить национальную одежду, которая во многих отношениях была частью их верований. Она так много значила для них, что они обмакивали лоскуты традиционных тартанов в чаны с грязью или краской и нашивали такие лоскуты на нелепые, с их точки зрения, штаны. Они считали, что таким образом надувают британцев и высмеивают их законы.

Когда запрет на одежду шотландских горцев был в 1782 году отменен, она первым делом вошла в обиход у англизированных помещиков, обитателей Шотландской низменности и солдат шотландской гвардии.

Но мало-помалу значительное число горских кланов последовало примеру Макдононов, и теперь большинство горцев щеголяло гордо и блистательно в килтах и пледах.

Маркиз попытался облечь все это в слова, чтобы Эрайна могла лучше понять страну, которую ей предстояло увидеть.

Но он говорил и чувствовал, насколько сам он мало знает о горах Шотландии — о Хайленде, с которым расстался много лет назад.

Внезапно он ощутил вспышку гнева из-за того, что в возрасте двадцати семи лет его возвращают туда как пленного раба. Ему придется столкнуться с непереносимым владычеством отца, с постепенным подавлением собственной личности, если он не станет, защищать и себя самого, и самостоятельность своего образа мыслей.

— Когда вы попадете в Килдонон, — произнес он вслух, — и убедитесь, что земля вертится в соответствии с причудами моего отца, даже солнце сияет и приливы и отливы совершаются по его команде, вот тогда вы и поймете это место гораздо лучше, чем теперь из моего рассказа.

Только после того, как он выговорил эти слова — выговорил их с гневом и ненавистью, — заметил он, что Эрайна спит.

Увлеченный своими мыслями, он не обращал внимания на то, что она уже давно не перебивала его ни словом, ни вопросом.

Увидев, что глаза ее закрыты, он понял, что она совершенно измоталась за эти дни, в особенности, за сегодняшний.

Она пережила расставание с матерью в лечебнице, потом долгие часы стояла на ногах, пока на нее примеряли платья.

Потом еще одно суровое испытание — отъезд вместе с ним.

Возможно, благодаря своему кельтскому происхождению почувствовал он, как она была смущена и напугана, когда он остановил лошадей возле дома, где находилась его квартира.

Он понял также, что за обедом она нервничала в страхе сказать или сделать что-то, к чему он отнесется с неодобрением.

Очевидно, она впервые обедала наедине с мужчиной. Ему, пожалуй, следовало бы держаться с ней с большим пониманием и сочувствием, но он не знал, как это сделать.

Обычно он обедал наедине с женщинами, разговор которых блистал двусмысленностями, а взгляды пробуждали страсть.

Маркиз попросту не мог припомнить, когда ему доводилось сидеть за трапезой с женщиной, которая не старалась бы вызвать в нем желание и своим поведением не предлагала себя.

«Эрайна еще ребенок, — размышлял он. — Я должен не только научить ее, как себя держать, но и защитить от того, что могло бы напугать ее, а такого, без сомнения, будет немало».

Он стоял и смотрел, как она спит, опустив голову на мягкую шелковую подушку, такая юная и беззащитная.