– Полицейские не любят, когда их используют втемную, доктор Ватсон, – заметил Манн. – Это похоже на неуважение к нашей профессии.

– Я сожалею, что так вышло. И если бы это зависело от меня…

– Прошу отметить, что вы здесь находитесь как частное лицо, и я не должен был впускать вас в дом. – Он многозначительно посмотрел на меня. – Однако же я сделал для вас исключение.

Я вздохнул. Было бы весьма заманчиво открыться этому человеку. Но помимо инстинктивного доверия к Манну, что еще я мог сказать в его пользу? Мне дважды приходилось работать с ним, и оба раза он показал себя толковым полицейским и надежным помощником. Едва ли этого достаточно, если ты поклялся одному из самых влиятельных людей страны сохранить все услышанное в секрете.

– Понимаю, что вы сейчас чувствуете, – сказал я наконец. – И если попросите меня уйти – значит так тому и быть. Но я действительно не могу вам сейчас ничего сообщить. Я дал клятву и не стану ее нарушать. Как бы высоко я вас ни ценил, благоразумнее будет промолчать. Это не моя тайна, и не мне решать, кому ее можно доверить, а кому нет.

Он кивнул, помолчал немного, а затем улыбнулся:

– Не стоит так переживать. Полагаю, я должен быть доволен тем, что вы не злоупотребляете чужим доверием. Значит, я правильно поступил, поделившись с вами служебной информацией. Правда, это вовсе не означает, что меня сейчас не гложет любопытство, но давайте лучше забудем об этом…

Я признался инспектору, что после его слов у меня словно камень с души упал.

– Не в первый раз простого сельского полицейского не считают нужным посвящать в суть дела, – посетовал он. – По правде говоря, это происходит так часто, что не стоило обращать внимания.

Манн провел меня в следующую комнату, небольшую библиотеку или кабинет, поведавший нам о характере хозяина ничуть не меньше, чем прихожая. Книги и газеты были разбросаны в беспорядке по всей комнате, словно здесь взорвалась небольшая динамитная шашка. Страницы некоторых книг были обожжены, что лишь усиливало сходство. Разумеется, в роли динамита здесь выступил сам Эдвард Прендик, очевидно обладавший взрывным темпераментом.

– Трудно сказать, пытался он уничтожить какие-то документы или просто пребывал в сильном расстройстве, – заметил Манн. – Такая же картина по всему дому.

Я наклонился, чтобы рассмотреть лежащие на полу бумаги. По большей части это были книги по химии, заметки самого Прендика и беспорядочная подборка старых газет и журналов.

– Безусловно, он был бережливым человеком, – сказал я, перебирая груду пожелтевших газет. – Здесь есть даже прошлогодние номера «Кроникл».

– Для человека, стремящегося держаться подальше от общества, такой интерес выглядит довольно подозрительным, – отозвался Манн.

В этом был определенный смысл, но мне показалось, что Прендик следил за событиями в мире не из праздного любопытства. Скорее всего, его интересовали конкретные новости. Если он был так напуган работами доктора Моро, не естественно ли предположить, что он искал упоминания о них. Или, что более вероятно, о другом ученом, продолжившем опыты Моро. А может быть, и о тех существах, которых он так страшился и которые могли перебраться со своего острова в Англию в поисках новых мест охоты. Страх измучил Прендика. Если он и не был сумасшедшим, когда матросы нашли его самодельный плот в океане, то последующие годы жизни в нескончаемом ужасе несомненно свели его с ума.

Но по-прежнему оставалось неясным, сам он покончил с жизнью или его убили. Все обстоятельства указывали на первое, однако внутренний голос говорил мне, что некто настойчиво подталкивал Прендика и к закупкам химических препаратов, и к безумному желанию отравиться. Я не сомневался, что разгадка находится в последней полученной им почте.

– Полагаю, вы сохранили его почту? – спросил я.

Манн кивнул:

– У нас нет специальной камеры для длительного хранения вещественных доказательств. Правда, мы еще не выбросили те, что касаются смерти Прендика. Учитывая решение суда, вы можете разбираться с ними, сколько вам заблагорассудится. Но меня самого от этого увольте.

Мы продолжили осмотр дома Прендика, но больше ничего достойного внимания не обнаружили. Это было дурное, неприятное место, где провел последние часы жизни несчастный, повредившийся рассудком человек. Свидетельств его сумасшествия было множество, но объяснений мы так и не нашли. Оставалась надежда на то, что необходимые ответы нам подскажет полицейское хранилище вещдоков.

Вскоре мы покинули коттедж и направились обратно. Казалось, Манн совсем забыл о моем отказе поделиться секретными сведениями. Всю дорогу он развлекал меня рассказами о полицейских буднях и о жизни в городке, а также перечислил наиболее колоритных местных обитателей. Он рисовал картину спокойного и благополучного продвижения по службе, хотя вовсе не имел намерения преувеличить собственные успехи. Я слушал его и думал о том, долго ли еще инспектор будет подавлять честолюбивые желания ради удовлетворения других. Было очевидно, что он стремится проявить свои детективные способности во всем блеске. Его непрерывные жалобы на недооценку провинциальных полицейских показывали, как болезненно он это воспринимает. И я не сомневался, что скоро встречусь с ним в столице.

Когда мы вошли в участок, констебль Скотт снова поприветствовал нас, преодолевая сопротивление непрожеванного сэндвича.

– Обедаете прямо на дежурстве, Скотт? – спросил Манн, на самом деле ничуть не обеспокоенный этим.

– Констебль Райт заболел, сэр, – объяснил тот. – Поэтому я остался один на службе. Но я не возражаю и надеюсь, что почтенная публика тоже не станет возражать.

– Я полагаю, никто не усмотрит в этом ничего предосудительного. Продолжайте, констебль.

Скотт так и поступил, с воодушевлением гоняясь за маринованным яйцом по всей тарелке.

Мы прошли в кабинет Манна, и он подвел меня к двери у дальней стены. Затем достал тяжелую связку ключей, отыскал нужный и открыл замок. Мы оказались в небольшом складском помещении, заставленном рядами стеллажей.

– Это, конечно, не «Черный музей»[2], – усмехнулся он, – но для нас вполне достаточно.

Инспектор двинулся вдоль полок, проводя пальцем по их краям и просматривая номера дел. Нашел ящик с почтой Прендика и перенес его на стоящий в середине помещения стол.

– Это все, что у нас есть, – сказал он, поднял крышку ящика и принялся раскладывать бумаги на столе. – Газета…

Он протянул мне номер «Таймс», и я быстро просмотрел его. Разумеется, на первой полосе красовался подробный репортаж о событиях в Ротерхите. Хотя, как справедливо заметил Манн, сам по себе он ничего не значил. Это была одна из самых громких сенсаций за последние недели, и о ней точно так же сообщили бы в любой другой газете.