Этой ночью на Кабул сбросили три ракеты. Вообще-то я редко их слышу. Обычно ракеты пускают в американское посольство, которое находится на другом конце города, у перекрестка Массуда. Чаще всего от них больше разрухи, чем пострадавших, потому что они падают куда попало, а иногда даже не взрываются. Фархад говорит, что эти ракеты лежат на складах со времен советской оккупации и что пусковые установки для них уже заржавели. Один из наших соседей летом спит на крыше, он рассказывал Фархаду, что несколько недель назад, когда была ясная погода, он издалека видел, как обстреливают Вардак и Капизу. Это провинции рядом с Кабулом, в которых, по-видимому, располагаются талибы. Сосед даже пошутил, что он, мол, привык засыпать по шум боевых самолетов, кружащих над городом. Я еще раз подумала о том, какое странное это лето. Мы снова начали говорить о войне.

Я никак не могу избавиться от своего ужасного недостатка: я все считаю. Я забегаю вперед. Даже не знаю, откуда эта страсть. Может, это такой способ не бояться будущего, которое я пытаюсь представить заранее. Например, я часто думаю о том, сколько лет мне осталось до замужества.

Я дала зарок, что никогда не выйду замуж, но я знаю, что избежать этого будет сложно. Когда живешь вопреки чему-то, препятствия, встречающиеся на твоем пути, всегда оказываются более трудными и непреодолимыми. Я это хорошо знаю. Хватит ли мне сил бороться с неизбежной судьбой? И смелости отстаивать свои убеждения?

Я думаю, в тринадцать лет легко говорить: «Я? Да никогда в жизни!». С возрастом учишься идти на уступки, поэтому-то я и не хочу взрослеть. Странный день: я думаю об условностях. Могу ли я сейчас понять, что за ними скрывается? Я предпочитаю о них не думать.

Я устала постоянно чувствовать себя в опасности. Жизнь, будущее, повседневность — надо всем печать неопределенности. Единственное, что меня утешает, так это то, что три старшие сестры еще не замужем. Сначала их очередь. Иншаллах! У меня еще есть несколько лет.

Есть еще одна дата, которая не дает мне покоя. Мама говорила мне о ней чуть больше месяца назад. Она сказала мне, что в четырнадцать лет я буду болеть. Чтобы меня успокоить, она сказала, что все девочки в этом возрасте начинают болеть. Через некоторое время я спросила у своих сестер, что это за болезнь, но они не захотели мне рассказывать. Они сказали: «Сама увидишь». Остался год. Я ненавижу эту черту нашей культуры. Открыто и ясно никто ничего не говорит. Особенно когда речь идет о теле или о болезнях. В нашем школьном учебнике по биологии нет ни картинок, ни схем. На последнем уроке мы проходили клетку. Учительница целых два часа объясняла нам, что наше тело состоит из клеток. А мы даже не знаем, на что похожа эта самая клетка! Я терпеть не могу это смиренное незнание. По телевизору идет передача, которая называется «Да-Буслан-абу-Али». В ней рассказывается о больнице. Конечно, сценарий у нее очень целомудренный. Единственное, что в ней ценно, так это информация о болезнях и принципах работы человеческого организма. Все объясняется туманно, при помощи каких-то метафор. Смысл до такой степени затуманен, что его невозможно уловить. Я все время думаю: кто же на самом деле хоть что-то понимает в этой передаче? Мама часто смотрит ее с моими сестрами. Мне пока еще не разрешают. Может, в четырнадцать разрешат, когда я тоже начну болеть…

Сегодня утром пришла хорошая новость, а за ней сразу — плохая. Я начну с хорошей: завтра утром приедет папа, на несколько дней. Плохая: он приезжает на похороны своей матери, которая умерла вчера вечером от старости. Судя по тому, что поняла мама, папина мать шла по тропинке, возвращаясь домой с базара. Там ее и нашли дети, она мертвая лежала на земле. У нее остановилось сердце, может быть, от жары. Фархад и Фавад уехали в Гуль-Дара на похороны. Ее похоронят до темноты. Папа уже не успеет.

Мне грустно, что бабушка умерла, я ее любила. Мне немного стыдно, потому что я так никогда ее и не целовала. У нее на подбородке были длинные завивающиеся волоски. Они кололись, когда она кого-нибудь целовала.

Мне хочется вспомнить ее лицо. У него была необычная форма. Круглые пухлые щеки, несмотря на старость и жизнь, полную трагедий. Подбородок, казалось, выступал немного вперед. Над носом была глубокая морщина, как будто она всю жизнь хмурила брови. Все вместе это было похоже на сердечко и делало бабушку очень милой. Когда ее спрашивали, сколько ей лет, она каждый год отвечала: пятьдесят два. Может быть, она просто-напросто понимала, что годы для нее уже не имеют значения, что ее серая жизнь теперь измеряется сменой времен года, сменой дня и ночи?

Мама сказала нам, что бабушка умерла, возвращаясь с рынка. Мне от этого не грустно. Я думаю, Аллах о ней позаботится. Бабушка ничего плохого в своей жизни не сделала.

Папа позвонил и сказал, что в 8.20 сядет в автобус в Пешаваре. Если ему повезет и он быстро проедет границу, то к вечеру он будет уже дома. Мне не терпится его увидеть! Мама велела нам помыться, сегодня в виде исключения мы не идем в школу, мы будем убирать дом к папиному приезду. Я пыталась сосредоточиться на мысли о том, что он приедет, чтобы воспоминания о смерти бабушки не портили радость. У мамы восторженный вид. Давно я не видела ее такой активной. Она отправила Шукрию и Самиру за мукой на базар рядом с домом. Она хочет приготовить папино любимое блюдо. Манты. Это что-то вроде пельменей с мясом, которые подают с красной фасолью и сметаной. Я счастлива. Я люблю такие вот особые дни, когда наш привычный распорядок резко меняется. Конечно, хотелось бы, чтобы повод был более радостным.

Папа приехал ровно в семь вечера. Мы все сидели в гостиной. Только Фархад и Фавад еще не вернулись из Гуль-Дара. При его появлении мы подскочили от радости. Шукрия и Самира закрыли лица коленками. Мы, старшие, вели себя более сдержанно. Мы окружили папу, начали засыпать его вопросами. Мне показалось, что он сильно похудел. Его лицо вытянулось и пожелтело. Сколько же лет прошло с тех пор, как он уехал? Он так постарел…

После восторженных объятий и поцелуев все как-то застеснялись. Столько времени прошло, и мы не знали, о чем говорить. Скорее, не знали, с чего начать. Папа решил прервать тишину и сказал, что привез нам подарки. Он пошел на улицу за своими вещами, которые оставил у входа. Я глазам своим не поверила. Они были завернуты в то же китайское одеяло, которое он взял с собой, когда уходил. Боже! Неужели его жизнь совсем не изменилась, если у него все то же одеяло, что и два года назад? В каких условиях он живет? Меня беспокоит его вид. Шукрие и Самире достались пластмассовые куклы с длинными волосами, которым можно делать какие хочешь прически. Нам, старшим, — панджаби с подходящими по цвету туниками. Мне — оранжевая с тонкими зелеными полосками. Маме — новый заварочный чайник. Кажется, она довольна, несмотря на застывшее выражение лица.

Мы сидели с папой допоздна. Он попросил Рохину принести таз с водой, чтобы сделать узус, вечернее омовение. Рохина не торопилась, отцу пришлось повторить еще раз, он уже начал раздражаться. Он никогда больше трех раз не повторяет. Мы это знаем. Потом он раздражается и наказывает. Мне не хотелось, чтобы этот вечер омрачила хоть малейшая ссора, поэтому я пошла за тазом вместо Рохины. Мне хотелось уснуть с воспоминаниями о почти удавшемся дне.