Поэтому я решила, что тебе надо все потихонечку объяснить. Но не сразу и на пальцах, а обиняками, косвенно, как учила меня мама азам светского общения. Мама объясняла: если хочешь чего-то добиться, не говори этого прямо. Прямо можно говорить только маме, в редких случаях папе. Лучше действовать намеками. К примеру, если ты поехала на пикник и тебе от жары вдруг захотелось пить, не надо говорить «дайте мне воды», а надо сказать «ох, как жарко, прямо горло пересохло». Вот так и здесь. Я решила сначала вернуть твою привязанность и для этого начала писать тебе письма. «Милый Ханс, я так тебя люблю, ты такой чудесный, такой красивый, такой умный, я так хочу обнять тебя и заглянуть в твои глаза».

* * *

– Я спросил ее, зачем же она писала эти письма каракулями, – продолжал свой рассказ Ханс Якобсен. – Она ответила что-то вроде того, что хотела пробудить мой интерес. Как приятно получить письмо от загадочной незнакомки! А потом в десять раз приятнее узнать, что эта загадочная незнакомка живет в соседней комнате. Вот что на самом деле скрывалось за этими письмами… В дальнейшем жизнь Сигрид сложилась, мягко говоря, необычно. Но это очень мягко говоря, – сказал Якобсен.

Дирк вопросительно взглянул на него.

– Она измучила всю нашу семью, а также тех мужчин, которые встречались на ее пути. На этой темной дороге в никуда, по которой она упорно шла до самой своей могилы. Бедная Сигрид скончалась почти четверть века тому назад. В злом одиночестве. Хотя под самый-самый конец жизни приехала ко мне и умерла в моем доме. Она не была старой девой. Скорее наоборот. Но зачем вам нужны эти подробности, господин фон Зандов. Или вы считаете, что все эти ужасы и кошмары, связанные с Сигрид, глубоко во мне отпечатались и вы должны о них знать?

Дирк видел, что старику очень хочется выложить эти подробности и кошмары, и потому он завел глаза к потолку, рассказал что-то о принципах Станислав-ского, о перевоплощении, а затем подтвердил:

– Да, разумеется, мне это надо знать. Это называется «работа актера над собой в творческом процессе переживания». Все это непременно выявится в роли.

– Красиво говорите, – сказал Якобсен.

– Это не я, это Станиславский, – сказал Дирк фон Зандов.

– Станиславский, Станиславский, – повторил Якоб-сен. – Было бы у меня время, я бы вас о нем порасспросил. Обожаю новые и интересные сведения, которые мне ни за каким чертом не нужны. Но сейчас недосуг, извините.

Он встал, подошел к окну, повернулся спиной к Дирку и долго стоял, глядя наружу. «Оригинальный тип, – подумал Дирк. – Говорит, что ему недосуг, а вот уже целых пять минут молча смотрит в окно».

Он огляделся и еще раз удостоверился, что миллиардер Якобсен живет в обыкновенном двухкомнатном люксе. Этика его корпорации – соблюдать скромность во всем. Дирку стало интересно, как устроен дом, в котором Якобсен живет. Сколько там этажей, сколько комнат. Есть ли у него большая столовая для банкетов и маленькая столовая для обедов в кругу семьи. Кстати, Дирк ничего толком не знал о семье Якобсена. Про родителей ему было рассказано достаточно и про сестричку тоже. Да и дальше, наверное, предстояло выслушать немало занятного: история полоумной Сигрид (как Дирк именовал ее про себя) ему была обещана. Но есть ли у Якобсена жена и дети? В газетах об этом не писали.

Перед тем как взяться за роль, Дирк решил разузнать про Якобсена как можно больше, но ничего, кроме корпоративных отчетов, в прессе не обнаружил. В конце семидесятых о богатых людях писали все-таки меньше, чем сейчас. Публиковалось не так много скандальных репортажей, тайных фотографий, шокирующих подробностей, интригующих заголовков вроде «Младший сын миллиардера Макмиллана наконец узнал все тайны своей семьи». Но кое-что бывало. О беспокойных отпрысках богатых фамилий, об эпатажных женитьбах серьезных людей. Онассис тому пример. Сначала Мария Каллас, потом Джеки Кеннеди. Якобсен, надо заметить, был богаче Онассиса раза в три, но о нем – ни звука. Даже интересно, как он живет. Наверное, у него квартира в целый этаж в роскошном доме на Королевской набережной. Noblesse oblige, никуда не денешься. Точнее говоря, société oblige. Но вот если у него действительно скромный домик в четыре комнаты в суровом скандинавском стиле, а дети по утрам, встав в половине шестого, приходят в кабинет к папаше, чтобы читать молитву, а потом все вместе идут на кухню и едят жиденькую овсянку, которую им шлепает в тарелки строгая мамаша с поджатыми губами и всегда прищуренным левым глазом, тогда это поистине страшный человек.

У Дирка было давнее недоверие к скромникам, аскетам и постникам. Сталин всю жизнь проходил в солдатской тужурке, Че Гевара спал на полу, не говоря уже о Робеспьере, который изредка позволял себе побаловаться апельсинчиком, но вообще был неподкупен и нищ, как францисканский монах. С такими людьми лучше не связываться. Дирк скоро выяснил, что у Ханса не было такого домика и детей тоже не было, и слава богу. Дирк любил местных фрайбургских богатеев. Тех, что поднялись на послевоенном росте, на плане Маршалла, – строителей прежде всего, а также разного рода торгашей. Веселые, крепкие, начинающие толстеть мужики, жадно скупающие дорогие вещи, обставляющие свои заново построенные в старом стиле виллы драгоценной антикварной мебелью, которую они задешево тащили из Франции. С ними было проще. Люди, у которых нравственные устои так себе, – такие люди легко понимают и прощают окружающих.

Он еще раз оглядел номер, стремясь найти в нем хоть что-то, что выдавало бы индивидуальность его нынешнего хозяина: какую-то дорогую вещицу, небрежно брошенный на диван свитер, ну хоть что-нибудь. Но нет, все было гладко, как на рекламной фотографии. Номер на глазах Дирка превращался в картинку, в рекламный квадратик, и внизу сама собой появлялась надпись: «Шесть тысяч крон в сутки». В тогдашних ценах, разумеется.

Дирк потряс головой, стряхивая наваждение. Может быть, хоть в спальне у него беспорядок? Может, свитер валяется на кровати, а парадные туфли на стуле. Он встал, прошелся по комнате. Дверь в спальню была приоткрыта, виднелась аккуратно застеленная кровать, чувствовалась рука горничной. Дирк, живя в гостинице, не каждый день пускал горничную в номер, так что кровать у него чаще всего оставалась незастеленной.

Якобсен обернулся, посмотрел на Дирка, бродящего по комнате, но ничего не сказал и снова поглядел в окно. Дирк несколько развязно встал рядом. Казалось, еще секунда, и он обнимет Якобсена за плечо. Будто почувствовав это, Якобсен на несколько дюймов отодвинулся и кивком головы как бы пригласил Дирка посмотреть в окно. Там, на гравийной дорожке около воды, прогуливалась небольшая компания.

– Какие женщины! – вздохнул Якобсен. – А? Господин фон Зандов? Какие женщины… Вам нравятся? – Он помолчал и добавил: – Мои женщины.

– Ваши? – переспросил Дирк.