— Очень удачно, что вы приехали, господин полковник, — сказала Таня, улыбаясь ему, как любому. — Отец очень хотел с вами увидеться. Вы могли бы сейчас к нему подняться?

Все же интересно она говорила по-русски — безукоризненно правильно, но, полное впечатление, всегда чуточку медлила, подбирая слова. Удивляться не следовало: русский для нее, собственно, иностранный язык. С кем бы ей на нем общаться, кроме отца, если она родилась здесь, в этом городе, где русских вроде бы не более десятка (таких же потомков эмигрантов), и друг с другом они не общаются, нет ничего похожего на землячество. Родной для нее как раз французский — у Лаврика, общавшегося с ней на мове Гюго и Бальзака, именно такое впечатление создалось.

— Разумеется, — сказал Мазур. — У меня нет никаких дел.

— Тогда пойдемте?

«Интересно, зачем это я ему понадобился ни с того ни с сего, — подумал Мазур, направляясь вслед за девушкой к задней двери. — В шахматы мы играем во вторник, а сегодня пятница. Что, наконец-то… Да нет, вздор…»

Даже Лаврик с его привычкой подозревать всех и вся очень быстро заявил: по его глубокому убеждению, ни сам Акинфиев, ни его очаровательная доченька никак не могут оказаться злокозненными шпионами. То есть, теоретически рассуждая, оба могут давным-давно сотрудничать с любой разведкой, от парагвайской до индонезийской (в конце концов, дело житейское, от любого можно ожидать), — но вот разрабатывать советских офицеров им никто не поручал. В противном случае оба вели бы себя совершенно иначе — сам Акинфиев мягко и ненавязчиво липнул бы к Мазуру, как банный лист, а Татьяна ни за что не отвергала бы галантерейные поползновения Мазура, наоборот, столь же мягко и ненавязчиво вешалась бы ему на шею. Как это было не так давно на одном из экзотических островков в Карибском море, где очаровательная девица с красивым русским именем, такая же внучка эмигранта, ухаживания Мазура как раз охотно принимавшая, оказалась, стервочка, подставой очень плохих мальчиков…

Здесь же все обстояло с точностью до наоборот. Акинфиев, проявляя к Мазуру крайне вялый интерес, всего-то раз в неделю играл с ним в шахматы, выставляя скромный, в полбутылки, графинчик коньяку, практически не скрывая, что хочет всего-навсего освежить в памяти язык. И говорил исключительно о пустяках, без малейших коварных подходцев. Общение с Таней было еще более скудным — всякий раз разговор протекал пару-тройку минут, опять-таки речь всегда шла о сущих пустяках — и при малейшей попытке Мазура (ну назовем уж вещи своими именами) подбить клинья мгновенно возникала та самая невидимая стена.

Ну и ладно. Как сказал Лаврик — иногда полезно знать, кто шпион, а иногда — кто шпионом безусловно не является. Он давно признался Мазуру, что с превеликой охотой вербанул бы старого черта. Очень уж удачная кандидатура: благодаря своему бизнесу, коим начал заниматься еще в колониальные времена, Акинфиев на короткой ноге со многими местными столпами общества, член здешнего бомонда, принят в лучших домах, информацию с самых что ни на есть верхов мог бы качать — залюбуешься. Вот только прищучить его совершенно не на чем: компромата не имеется, денег ему хватает своих, на ностальгии по далекой России-матушке не сыграешь, поскольку никакой такой ностальгии Акинфиев не испытывает. Тупик… Князь, мать его за ногу…

Ага, вот именно. Как выяснил Лаврик через свои хитрые связи, капитан-лейтенант и в самом деле самым законным образом носил княжеский титул, правда, состояньицем обладал довольно скромным, как случалось порой с князьями по всей Европе. Но поскольку его сын, родившийся в двадцать шестом в Бизерте, на свет появился в законном браке (заключенном к тому же еще во времена Российской империи), то нынешний господин антиквар опять-таки мог с полным на то правом именоваться князем. Вот только красавица Татьяна, увы, княжной уже не считалась (как выяснил тот же Лаврик) — за год до обретения страной независимости Акинфиев женился на француженке из вполне приличной и весьма зажиточной семьи — но к дворянству она не имела чести принадлежать, в православие не перешла, брак был заключен во французской мэрии. Все это, вместе взятое, лишало Татьяну свет Илларионовну прав не то что на титул, но и вообще на российское дворянство — чем ни она, ни ее папенька, очень похоже, нисколечко не заморачивались. Как-никак последняя четверть двадцатого века, мадам и месье, слишком многие давным-давно забросили эти игры…

Вскоре он сидел в знакомом кабинете. Как обычно, не было полного ощущения, что он оказался в прошлом, но чуточку на это все же походило: и строгая, лишенная грубой вычурности нуворишей мебель из темного дерева, и высокие напольные часы, и небольшая люстра, и полка с книгами, и картины (парусники, броненосцы, просто морские пейзажи или как там они именуются у искусствоведов) — все это, безусловно, появилось на свет как минимум перед Первой мировой. Хотя сделано, конечно, не в Российской империи — белогвардейцы в свое время покидали Родину без особого комфорта и уж такую обстановку не смогли бы с собой прихватить.

А вот портрет последнего российского самодержца, даже Мазуру ясно, гораздо более позднего происхождения — как и телефон на столе: хоть видом и неотличим от дореволюционного, снабжен вполне современным диском и витым пластиковым шнуром. Ну что же, хозяин кабинета не доводил попытки окружить себя прошлым до абсурда. В конце концов, не смешной чудак, а вполне современный удачливый коммерсант, сначала довольно успешно занимался ценными породами деревьев, но уже больше двадцати лет как переключился на антиквариат и не прогадал…

Сделав последний глоток, Мазур осторожно поставил чашечку из тончайшего фарфора с синей росписью, изображавшей китайскую пагоду и горбатый мостик над ручьем. Облегченно вздохнул про себя: всякий раз боялся разбить эту хреновину, очень уж хрупкая, как крыло бабочки. А князь, изволите ли видеть, признавал только такую посуду.

— Еще чашечку?

— Нет, благодарю, — сказал Мазур.

— В таком случае, рюмочку коньяку?

— Вот это с удовольствием, — кивнул он.

Акинфиев наполнил низкие пузатые рюмочки — тоже тончайшие, отливавшие радужным блеском. Вот тут Мазур, как всегда, чувствовал себя гораздо увереннее: когда это русский человек, если он, конечно, не пьян в дупель, разбивал аршин? Аршин — дело святое…

— Ваше здоровье!

Выпили, разумеется, не чокаясь. На взгляд Мазура (да наверняка и господ офицеров российского императорского флота), пить этакими воробьиными глотками — сущее извращение. Но что поделать, если порядки хозяин устанавливает?

Однако… Случилось нечто необычайное, с чем Мазур за неполный месяц знакомства впервые сталкивался: не предлагая вслух, вообще не спрашивая согласия гостя, князь моментально наполнил рюмки по новой, взял свою с таким нетерпеливым видом, что Мазур тут же поднял свою — без малейшего внутреннего сопротивления, наоборот. Если первая — колом, вторая, как известно, соколом…

Что-то в той торопливости, с какой Акинфиев забросил коньяк в рот, роднило его с иными индивидуумами, которых Мазур навидался дома. Он, конечно, мог и ошибаться, но в глазах у хозяина появилось явственное нетерпение, словно он хотел незамедлительно дербалызнуть еще. Совершенно на него не похоже. Точно.