Сохраняя невозмутимый вид, приличествующий гвардии полковнику, сидевшему в гостях у князя, Мазур присмотрелся. Акинфиев, как обычно, выглядел импозантно: благородная проседь на висках, гордая посадка головы, тонкое породистое лицо со старых фотографий, выглядит гораздо моложе своих шестидесяти. Такой же… и не такой. Полное впечатление, что он уже успел изрядно хряпнуть, и обычную свою аристократическую невозмутимость сохраняет с некоторым усилием..

«Ну, мало ли что, — подумал Мазур. — Вдруг он — запойный? Это и с князьями случается. Долго держался, цедил рюмочками, а нынче поутру сорвался с резьбы. Дело житейское.»

— Вы с некоторой грустью смотрите на свою пустую рюмку… — произнес князь.

И голос у него был такой, словно требовалось некоторое усилие воли, чтобы не поплыть словесно.

— Сказать по совести, подмывает выпить еще, — признался Мазур, напустив на себя чуточку смущенный вид. — День сегодня такой, что ли… Простите великодушно за вульгарность…

— Ну что вы! — воскликнул Акинфиев чересчур живо. — В конце концов, вы военный, а я дворянин, в старые времена люди вроде нас с вами такими наперстками определенно брезговали… Вы не против, если я предложу более… основательную утварь?

— Ничуть, — светски сказал Мазур.

Хозяин поднялся (са-амую чуточку пошатнувшись!), достал из ящика стола уже не крошки-рюмочки, а вполне приличные серебряные чарочки, граммов этак на восемьдесят. Оттуда же извлек фарфоровое блюдце, где лежала горка покромсанных ломтиков сыра и ветчины, кучка шоколадных конфет без оберток. Это уже ничуть не походило на кулинарные изыскания темнокожей горничной, обычно им подававшей, — та даже столь немудреную закуску расположила бы красивейшим образом, на манер японской икебаны. Точно, мысленно прокомментировал Мазур с большим знанием дела, мужик пошел вразнос… Тихушничает, надо полагать, умело — коли уж об этой его склонности даже всезнающий Лаврик не обмолвился. А уж он-то, когда подумывал, не вербануть ли его антикварное сиятельство, материала нагреб немало…

— Вот теперь, полагаю, можно и чокнуться, — сказал князь, протягивая к нему стопочку. — Русские люди, что же…

И высосал, даже не поморщившись. Мазур окончательно утвердился в своих догадках — и тоже мимо рта не пронес.

— У меня к вам небольшая просьба, Кирилл Степанович, — сказал князь, когда оба закурили. — Можно смело сказать, пустяковая. Если вы, разумеется, сегодня не заняты по службе… Понимаете ли, Танюшка, поддавшись всеобщему поветрию, тоже возжелала посетить ваш эсминец… — он подпустил в голос чуточку сарказма. — На который ваши комиссары устраивают экскурсии для любого желающего… Я ей, конечно же, не могу да и не собираюсь препятствовать, но, видите ли, этикет… Девушка из общества не может посещать места вроде военного корабля в одиночку. Вы бы не согласились ей сопутствовать? Вы, с какой стороны ни смотри, тоже человек из общества, самая подходящая кандидатура…

«Так-так, — сказал себе Мазур. — Если у нее все же есть друг, отчего же понадобился он, Мазур? Или папенька про друга не знает? Мало ли какого друга могла себе отыскать насквозь современная девушка из общества?»

— Бога ради, Илларион Петрович, — сказал он, не раздумывая. — Я сегодня служебными обязанностями не отягощен совершенно. Так что — с превеликой радостью.

Он ничуть не кривил душой — именно что с превеликой радостью прогулялся бы с Таней по городу и по кораблю. Только, вот ведь, черт, устав… Гвардейский. Местный. Который требует, чтобы гвардейский офицер появлялся среди иностранных военных непременно в парадном мундире. В данный момент Мазур именно что местный гвардейский офицер, а на «Ворошилове» — иностранные военные. Именно таковы инструкции родного начальства: четко оговорено — когда ты в советской форме, ведешь себя соответственно, ну, а когда выступаешь в качестве местного, изволь соблюдать местный устав до буковки. Дурдом, откровенно говоря, ну да с начальством не спорят…

— Вы меня чрезвычайно обяжете, Кирилл Степанович! — воскликнул князь и, как следовало ожидать, наполнил стопки. Осушив свою, он отрешенным взглядом уставился куда-то через плечо Мазура. Мазур, конечно, оборачиваться не стал, он прекрасно знал, что там, за его спиной, висит портрет Таниной матери, той самой очаровательной француженки.

Она погибла в неполных тридцать, в шестьдесят шестом, во время того дурацкого мятежа. Все вспыхнуло неожиданно, путчисты атаковали сразу десяток государственных контор в центре города, паля на африканский манер — наугад и длиннющими очередями. Парашютисты президента, очень быстро примчавшиеся на джипах, тоже лупили куда глаза глядят — и от случайных пуль, прежде чем все кончилось, полегло немало случайных прохожих. Может, сегодня как раз годовщина? Таких тонкостей вроде точных дат Лаврик ему не рассказывал — да и к чему?

— Илларион Петрович… — сказал Мазур осторожно. — А что же вы сами не поедете с ней на эсминец? Посмотрели бы, какие у нас сейчас корабли… Вы ведь сын морского офицера, неужели не интересно? Будь здесь идейные причины, ненавидь вы нас всех, вы бы меня домой не приглашали…

— Уж это безусловно… — хмыкнул князь. — Руки бы не подал, не то что приглашать в дом… Нет, Кирилл Степанович, я себя никоим образом не отношу к идейным людям. И нет у меня ненависти ни к вам лично, ни, пожалуй что, к самой Совдепии. Прошлого не вернешь… Здесь другое. Отец, как бы вам объяснить, тоже не пестовал идейных разногласий с одолевшими их большевиками. Считал перемены безвозвратными, ко всем этим РОВСам, гонявшим через границу диверсантов и агентов, относился иронически… по каковому поводу имел конфликты кое с кем из бывших сослуживцев, вылившиеся даже в две дуэли… Здесь другое. Он настроил себя на полное и совершеннейшее отчуждение от Совдепии. Не сомневался, что она пришла навсегда — и жил так, словно ее не существовало. Понимаете? Так, словно этой страны вовсе не существует на земном шаре. И воспитывал меня в соответствующем духе… Называя вещи своими именами, вколачивал в меня это убеждение, иногда в буквальном смысле. Российской империи больше нет — но на свете не существует и Совдепии. И знаете, ему удалось, — признался князь с чуточку сконфуженной улыбкой. — Я не питаю ни малейшей ненависти… но подняться на борт вашего эсминца никогда не смогу. Так уж воспитан. Настолько глубоко это во мне засело. Понимаете?

— Да, пожалуй, — сказал Мазур.

— Осуждаете?

— Ну что вы, Илларион Петрович, — сказал Мазур. — С чего бы вдруг и по какому такому праву…

— Знаете, за что я вас уважаю? — неожиданно спросил князь. — За то, что вы ни разу не пытались вести со мой политические дискуссии. Ни единого разочка. Вы только играете со мной в шахматы и пьете коньяк. И это прекрасно, — он на миг опустил глаза. — Неловко признаться, но поначалу я подозревал в вас агента ГПУ, намеренного меня завербовать. Прошу меня великодушно простить, но одно время я всерьез так считал…

— А зачем вас вербовать? — спросил Мазур с самым наивным видом.

— Ну как же, ваше ГПУ по всему свету вербует людей, об этом столько писали… я как-никак занимаю видное положение в здешнем обществе…