Нынешним летом жара не упала на деревню, на озере вывелись даже невесть откуда лягушки, но никто на них не смотрел, кроме Михея Гвоздева, он полагал, что лягушки, как мелкий скот, обладающий уже коллективным сознанием, станут глашатаями будущей скотской власти и проводниками ее распоряжений. «Станут квакать наперебой, никто и не разберет, чего новой власти требуется», — мяукал он у плетня. Однако невежественные обрубки не верили высокой идее неизбежного самопреобразования природы, они предпочитали жрать, пока живы, и в начале лета озверели до того, что перерезали и порвали на мясо продовольственный отряд, состоявший из одного комсомольца, двух жидкобородых представителей сельской бедноты, одной идейной женщины с родинкой на лице и двух тощих лошадей, одной сивой, второй чалой. Во время короткого боя был также убит один из озеринцев, и боевые товарищи засолили его в большой кадке, впрок. Увидев мясо комсомольца, завернутое в красноармейскую шинель, Михей Гвоздев осудил тупое безрассудство обрубков.

— Худа Советская власть, — мякотно сказал он, пробуя палкой костлявое тело одного из представителей сельской бедноты, сваленное на телеге лицом вниз. — Кожа да кости. А вас все равно расстреляют. Власть жрать нельзя.

— Ужто нельзя? — квакнул один безногий мужичок, подползший к телеге снизу, да и вцепился желтыми зубами в босую ногу идейной женщины, потому что она показалась ему помягше.

Тогда Михей засмеялся, чего еще никто не видел, смеялся он негромко, но давился тяжестью своего смеха, и некоторые бывшие при том бабы окрестились в испуге, поняв, что смех тот — апокалиптический. С тех пор, правда, прошел месяц, однако никаких продотрядов больше не являлось, да и вообще местность вконец обезлюдела, потому мальчик Карпуша, удивший на мостках прошлогоднюю плотву, увидев Клаву и Петьку на полевой дороге, сперва подумал, что уснул и они ему приснились. Сны Карпуши, впрочем, бывали обычно совсем иными: чаще всего грезились ему стоящие в темноте люди, у которых будто что-то росло вниз из лиц, то ли кривые бороды, то ли оборванные ступни ног, в темноте было не разобрать, кроме того, видал он какие-то черноголовые грибы, пробившиеся на стволах сухих яблонь, и на стенах домов, да еще снилась ему девочка, которую Терентий съел на пасху. Карпуша помнил, как она выскочила во двор, без крика, как курица перепрыгивая брошенные на землю деревянные предметы: недолаженную борону, тележье колесо, прохудившееся корыто. Терентий не мог за ней поспеть на одной ноге, он взял с земли камень и убил им девочку издали, камень дал ей как раз по голове и она сразу споткнулась и упала, растянувшись на земле, и из-под щеки у нее пошла кровь. Терентий подковылял к девочке, взял за ногу и потащил в избу, на пороге стояла его жена Анна, в сером платке, лицо ее было плохо видно Карпуше, но отчего-то казалось, будто у Анны нету глаз, будто стерлись они, или уползли куда-то, а девочка покорно ехала животом по земле, оставляя темный в сумерках след, веки ее были сомкнуты, а рот раскрыт, и длинные распущенные волосы волоклись следом, собирая пыль на кровь. Карпуша запомнил лицо той девочки, и часто видел ее во сне, только она ходила и на ней бывали какие-то темные пятна, всюду были темные пятна в Карпушиных снах, они пугали его, и никак не мог он разобрать, что в них скрыто.

Теперь же Карпуша четко видел Клавино лицо в ясном свечении солнца. Он вложил пальцы в рот и дважды зычно свистнул, от натуги даже подавшись вперед и чуть не свалившись в воду. Свистом Карпуша дал знак Терентию, и тот пробудился в своем логове, схватил костыль и хрипло закашлялся, готовясь к смертоубийству.

— Скажите, а где здесь каменная церковь? — спросила Карпушу Клава, которая уже зашла на мостики и подступилась к мальчику вплотную.

Карпуша не ответил, потому что увидел у Петьки, оставшегося стоять на дороге, песью голову. Сперва ему показалось было, что на Петьке надета не по погоде рыжая меховая шапка-ушанка, но сейчас он уже разглядел, что к чему. Карпуша внезапно повалился набок, перекувыркнулся и плюхнулся в воду, там распрямился и стремительно поплыл к сухим тростникам. На полпути он стал клохом, перестал грести руками и ушел в воду, как камень, пущенный в озеро под углом. Клава убила Карпушу беззлобно, безжалостно и безо всякой причины. Она его тут же забыла и вернулась на дорогу, где ее ожидал Петька. У первого плетня на них бросился из лопухов кривой мужик с топором и вытаращенными глазами, в прыжке он разинул рот и сипло заревел. Петька увернулся от удара по голове и зубами вцепился мужику сбоку в горло, оба они повалились в пыль, мужик схватил Петьку руками за рыло и отбросил от себя прочь, но встать уже не мог, а сухо заколотился по земле, словно ему казалось, что он уже поднялся, и теперь должен бежать. Из судорожно разинутого рта мужика пошла кровавая пена и он умер, потому что зубы Петьки отравлены были ядом деда Рогатова. Уже будучи мертвым, с остекленевшими глазами и без дыхания, мужик все еще продолжал колотиться по дороге, клубами поднимая пыль, Петька встал и с размаху пнул мужика ногой, одновременно грохнул выстрел, и Петьку швырнуло боком в лопухи с пробитой мордой.

Стрелял Терентий, вылезший из калитки своего двора. Клава услышала, как снова щелкнул переводимый затвор, и нырнула в заросли лопухов по другую сторону дороги. Теперь она не видела Терентия и не могла его убить. Стараясь не наступить босыми ногами в крапиву, Клава стала осторожно красться навстречу врагу. Скоро сквозь листья она заметила жердь плетня и остановилась. Клава слышала, как жужжали мухи, и Терентий шел лопухами прямо на нее, хорошо чувствуя вкусный запах пропотевшего детского тела. Тихонько, мелкими шажками, Клава стала смещаться немного в сторону, чтобы убить его первой, и вдруг заметила две склонившиеся для прыжка человеческие тени в зарослях душных стеблей. Клава мгновенно клохнула в сторону теней, и это была ее ужасная ошибка, потому что они не упали замертво, сминая листья, а в тот момент, когда Клава удивилась их живучести, Терентий обрушился на звук из лопухов и со всей силы ударил девочку кулаком в ухо. Клава свалилась на землю, как оглушенная рыба. А тени — то действительно были люди, только не живые, а всего лишь насаженные на колы для провялки трупы продотрядовцев.

Проснулась Клава в темноте, привязанная веревками к лежащей на земле колоде. Лицо особенно остро чувствовало холодную, пахнущую бочкой, сырость, потому что было мокрым. Рядом с Клавой был свет, и сидел тот самый мужик с мотающейся башкой, который пристрелил Петьку, наверное, это он вылил Клаве на лицо воды.

— Меня зовут дядя Терентий, — урчаще произнес мужик, заметив Клавину сознательность. — А тебя?

— Клава, — пошевелила губами Клава. Губы были мокрыми, и она сразу облизала с них пересохшим языком отдающие тиной капли.

Терентий прислонил к Клавиному рту обод металлической кружки. Гниль и железо вошли в Клаву вместе с холодной водой. Она дернулась, но веревки крепко, до боли, вцепились в тело.

— Развяжите, — попросила Клава.

— Нельзя, — вежливо ответил Терентий. — Ты уже большая, убежишь.

Клава посмотрела на него. Терентий же, мерно побалтывая лбом, глядел ей куда-то в рот: так узко было поле его спокойных минеральных глаз. Клава забыла от удара по голове свое простое слово и не могла убить Терентия, да и не хотела. Жестокое, отвратительное животное, тяжелая жаба или еще что, сидело на ее сердце — то была надежда, что Терентий ее изнасилует. Клава сладостно сжалась от страха перед выворачивающей болью, по размеру Терентия она определила, насколько свирепой будет эта боль. Толстенная елда, жесткая, как дерево, полуобморочно подумала Клава, и сердце ее заколотилось с неистовым бешенством.