Каждую ночь он будет срывать одежду с тела Эмили, укладывать на ближайшую твердую поверхность и обладать ею до тех пор, пока она не попросит о пощаде. Он позволит ей сохранить пламенную натуру, просто чтобы не ослабевал интерес. Наказание за ее бунтарство будет сильно возбуждать его. Контроль над Эмили облегчит боль утраты ее матери. Это было честно.

Он прикоснулся к своему ноющему от возбуждения фаллосу, застонав при мысли, как запустит руки в волосы Эмили, чтобы заставить ее взять его в рот. Тело девушки было бы раем для его собственных желаний и восполнило бы годы неудовлетворенности, которые он проводил с другими женщинами, когда хотел лишь Клару. Если он постарается представить, то Эмили превратится в Клару, Клара – в Эмили, они станут одним и тем же, и он утолит жажду удовольствий и Клары.

Образ ее все еще преследовал его. И не всегда он хотел причинить боль, наказать. Если бы только Клара досталась ему, он был бы нежным и заботливым. Но она отвергла его, вышла за этого молодого жеребца и разбила все мечты Томаса.

Эмили была ценой мести за его разбитые мечты. Она заплатит за предательство своей матери. Она будет вынашивать его отпрысков, обеспечит продолжение его рода и заработает для него авторитет в высшем обществе, чтобы он смог набить карманы их деньгами.

Бланкеншип, потянув бренди, откинулся в кресле.

Ланч проходил намного спокойнее завтрака.

На передний план выступила проблема, связанная с желанием Чарльза поцеловать Эмили, и джентльмены все еще пытались осознать опасность, которую она для них представляла. Мысли девушки кружились над этой удивительной атмосферой, когда под скатертью стола на ее колено легла чья-то рука, тяжелая и властная, сжала его, а затем скользнула вверх к ее бедру, аккуратно поднимая платье.

Лицо Эмили начало заливаться румянцем по мере того, как у нее между ног становилось все жарче.

Опустив глаза, она бросила взгляд на Годрика. Его правая рука подозрительно отсутствовала на столе.

– Ты в порядке, Эмили? – спросил Люсьен. – Ты немного горишь.

Девушка отодвинула свою тарелку с супом.

– Кажется, мне жарко от супа, – она пыталась не смотреть на Годрика.

Рука, застывшая пока она отвечала Люсьену, начала двигаться взад-вперед вдоль ее бедра, пальцы погружались в складки ее платья в поисках обнаженной кожи. Возбуждение было настолько сильным, что ей с трудом удавалось держать чашку с чаем без дрожи в руках. Она даже не попыталась убрать его руку.

Все ее мысли были только о теле Годрика на ней, о его губах на ее, о сладких поцелуях, таких, как утром у озера. Выбросит ли она когда-нибудь из головы эти воспоминания? Хотелось ли ей этого?

Как только ланч закончился, Эмили вскочила со своего стула. Мужчины с беспокойством посмотрели на нее.

– Прошу прощения! – Девушка ринулась в свою комнату. Это было единственное место, где она чувствовала себя в относительной безопасности и могла спрятаться, борясь с непрошеным желанием к своему похитителю.

Взобравшись на огромную кровать, она свернулась клубком у изголовья, прижав подушку к груди. Тепло разлилось по всему телу, ей нужно побыть одной, чтобы успокоиться.

На пороге появился Эштон, его широкие плечи заняли весь дверной проем.

– Нельзя ли оставить меня в покое хоть ненадолго? – потребовала она.

Комната, казалось, уменьшилась, когда он вошел. Каждое его движение было грациозным, однако она чувствовала, что он выверял любое свое действие. Подойдя к туалетному столику, Эштон провел пальцем по деревянной поверхности, потом прикоснулся к серебряному гребню. Подняв его, начал внимательно рассматривать украшение.

Он был самым элегантным из бунтарей, и все же, несмотря на слабо скрываемую силу, в нем сквозила уязвимость. В его глазах, в том, как они смягчились при взгляде на нее.

Как будто прочитав ее мысли, Эштон опустил гребень и облокотился на спинку кровати. Скрестив руки, внимательно посмотрел на нее с немым вызовом, но не угрозой.

– Я не собираюсь убегать, – сказала она. «Не сейчас».

Уголки рта Эштона приподнялись.

– Ты слишком умна для этого.

Но он остался там же, где стоял. Она тяжело вздохнула.

– Мне удивительно, что ты еще не спросила меня о нем, – таинственно произнес Эштон.

– Не спросила о ком?

– О Годрике.

– О, ты должен простить меня, – ее голос звучал легко, но в нем чувствовалась ирония. – Мое обычное любопытство затухает, когда меня удерживают против моей воли.

Эштон не обратил внимания на ее сарказм.

– Тебе бы хотелось узнать о нем?

– Да.

Лучше бы она не отвечала. Последнее, в чем нуждалась Эмили, – это чтобы Эштон думал, будто она интересуется Годриком, ведь если он расскажет герцогу, то ей еще сложнее будет противостоять приставаниям мужчины.

– У Годрика была тяжелая жизнь, хоть он и герцог. Его мама умерла, когда ему едва исполнилось шесть лет.

– Он говорил мне, – сказала Эмили.

– Сомневаюсь, что он рассказал тебе все. – Последовала пауза, как будто Эштон почувствовал боль Годрика. – Смерть опустошила его отца, и он начал выпивать. А пьяным становился жестоким.

– Он обижал Годрика? – Эмили повернулась лицом к Эштону, ее замешательство и смущение исчезли. Их место полностью заняли мысли о трагической жизни герцога.

– Часто. Годрик знал палку лучше, чем любой из моих знакомых парней в Итоне. Он всегда смеялся, когда его профессорá угрожали выпороть его.

– Но я видела спину Годрика. На ней нет шрамов.

– Удары палкой, если делать это умело, не ранят кожу, лишь оставляют синяки и сломанные кости. Отец Годрика был в том мастером.

При этих словах Эштона она ощутила боль и сочувствие. Ее никогда не били и даже не шлепали. В принципе, Эмили была послушным ребенком. Но в девять лет оказалась свидетелем избиения соседского мальчишки, и его крики до сих пор эхом отзывались в ее кошмарах. Она и представить не могла, что с высоким сильным герцогом в детстве обращались так жестоко. Что он чувствовал? Если единственный оставшийся в живых родитель избивал его из-за отчаяния и злости от потери женщины, которая связывала их.

Эмили повезло – она не знала такого обращения, а услышать, что боль и мучения сопровождали детство Годрика, – все равно что надышаться дымом. Она сожалела, ведь Годрик страдал так, как не должен ни один ребенок.

– Как же вышло, что он вырос мягким человеком, по крайней мере, чаще является таковым? – спросила Эмили.

– Это у него от матери, больше сострадания, чем грубости. Он мог стать жестоким, как его отец, но вместо этого превратился в защитника оскорбленных. Ты и сама была свидетелем его доброты.