Заново умирают. Страшно представить себе: ты умер, и никто о тебе не вспоминает. Может быть, поэтому люди в Америке стараются оставить хоть какой-нибудь да след. Надо обязательно приобрести известность. Как у нас важно стать знаменитым! Чтобы стать знаменитыми, люди поют, чтобы стать знаменитыми, они выставляют напоказ свои тайны, теряют вес, едят насекомых, даже совершают убийства. Молодые люди размещают в Интернете на всеобщее обозрение свои самые сокровенные мысли. Устанавливают у себя в спальнях видеокамеры. Все эти люди словно вопят: «Обратите на меня внимание! Запомните меня!» Но их дурная слава длится мгновения. Их имена растворяются в памяти. И вот о них уже никто не помнит.

— Но как избежать этой повторной смерти? — спросил я Рэба.

— Ну если речь идет о сравнительно коротком времени, — сказал он, — ответ в общем-то прост. Твоя семья. Я, например, с помощью своей семьи надеюсь еще пожить. Пока они обо мне вспоминают, я жив. Пока они обо мне молятся, я жив. Я буду во всех наших общих воспоминаниях и о минутах веселья, и о пролитых слезах. Но это все ненадолго.

— В каком смысле?

— Е-если я про-ожил сто-оящую жизнь, — пропел Рэб. — Обо мне будут помнить те, кто жив сейчас… ну, может, еще и в следующем поколении. А потом уже люди начнут спрашивать: «Как, говорите, его звали?»

Я уже собрался ему возразить, но тут я подумал, что действительно понятия не имею, как звали моих прабабушек. Никогда не видел фотографий своих прадедов. Интересно, через сколько поколений теряется связующая нить даже в семьях, где родственные узы крепче крепкого?

— Поэтому так важна вера, — снова заговорил Рэб. — Это веревка, за которую каждый из нас может ухватиться как на подъеме, так и на спуске. Обо мне через много лет забудут. Но о том, во что я верил, и о том, чему я учил, — о Боге, о традициях, — об этом будут помнить. Это перешло ко мне от моих родителей, а им от их родителей. И если это передастся моим внукам и их правнукам, тогда мы все…

— Между собой связаны?

— Вот именно.

— Что ж, давайте вернемся на службу, — сказал я.

— Давай. Только подтолкни меня.

Я вдруг понял, что Рэб уже не может подняться с кресла без посторонней помощи, а в комнате не было никого, кроме меня. Как запредельно далеки были те времена, когда с кафедры звучало его громогласное слово, а я сидел в толпе и изумленно слушал! Я отогнал от себя эти мысли, неуклюже пробрался за спинку его кресла, сосчитал «раз… два… три» и осторожно приподнял его за локти.

— А-а-а, — выдохнул Рэб. — Ох уж эта старость.

— Могу поспорить, что вы еще в состоянии закатить такую проповедь…

Рэб ухватился за ручки ходунка. Помолчал.

— Ты думаешь? — тихо спросил он.

— Уверен, — ответил я.

В доме Рэба в подвале хранятся старые кинопленки, на которых сняты Рэб, Сара и вся их семья.

На этой пленке они в 1950-е подбрасывают вверх своего первенца — Шалома.

На следующей — они несколькими годами позже с дочками близнецами Орой и Риной.

А на этой уже в 1960-е везут в коляске свою младшую — Гилю.

И хотя изображение на пленке какое-то зернистое, восторг на лице Рэба — держит ли он своих детей на руках, обнимает их или целует — не спутаешь ни с чем. Он просто создан быть отцом семейства. Он ни разу в жизни не бил своих детей. Очень редко повышал на них голос. Воспоминания складываются из маленьких милых эпизодов: вот он с детьми в послеполуденный час не спеша идет из синагоги домой, а вечером садится с дочерьми и помогает им делать домашнюю работу; а вот они всей семьей за обеденным столом в шаббат ведут неторопливую беседу. Или еще: в летний полдень он через голову бросает сыну бейсбольный мяч.

Однажды он вез маленького Шалома и его друзей из Филадельфии. Перед мостом они подъехали к будке дорожного сбора.

— А паспорта у вас есть? — спросил мальчишек Рэб.

— Паспорта?!

— Вы хотите сказать, что без паспортов собираетесь переехать из Коннектикута в Нью-Джерси?! — воскликнул он. — Быстро прячьтесь под одеяло! Не дышать! Ни звука!

Позднее, напоминая мальчишкам о происшествии, он подшучивал над ними. На заднем сиденье машины под тем же самым одеялом развернулась и другая семейная история, над которой отец и сын еще долго потом смеялись. Воспоминание за воспоминанием. Так создается история семьи.

Его дети уже взрослые. Сын — авторитетный раввин. Старшая дочь — директор библиотеки. Младшая — учительница. И у каждого из них теперь свои дети.

— У нас есть фотография, где мы все вместе, — сказал Рэб. — Когда я чувствую, что надо мной витает дух смерти, я смотрю на эту фотографию, где все они улыбаются. И говорю себе: «Ал, ты неплохо поработал. Это и есть твое бессмертие».

ЦЕРКОВЬ

Когда я вошел в церковь, меня встретил худощавый человек с высоким лбом, протянувший мне узкий белый конверт на случай, если я захочу сделать пожертвование. Он жестом показал, что я могу сесть где захочу. На улице зарядил косой дождь, стекавший теперь струями в темную дыру в потолке, что маячила у меня прямо над головой. А под дырой установленные на досках красные ведра ловили льющиеся потоки.

Почти все скамьи пустовали. Впереди возле алтаря у переносного органа сидел мужчина и время от времени ударял по клавишам, а вслед за ним для пущего эффекта бил в барабан барабанщик, их непритязательная музыка эхом разносилась по всему огромному храму.

Рядом с ними, раскачиваясь из стороны в сторону, в длинной синей мантии стоял пастор Генри. После нескольких его приглашений я в конце концов решил прийти на службу. Почему, и сам не знаю. Может, из любопытства. А может, просто-напросто для того, чтобы проверить, стоит ли доверять Генри и давать ему пожертвования. К этому времени мы уже не раз побеседовали с ним. И он честно рассказал мне о своем прошлом: о наркомании, о вооруженных нападениях, о тюремном заключении. Честность его, конечно, была похвальна, но, если судить по его прошлому, у меня не было почти никаких оснований вкладывать деньги в его будущее.

Лицо Генри светилось какой-то грустью и искренностью, а в голосе звучала такая усталость, что казалось, он уже был сыт по горло этой жизнью, или по крайней мере определенными ее ингредиентами. И хотя на ум приходило старое изречение «Никогда не доверяй толстым проповедникам», я был уверен, что Генри не высасывает деньги из своих прихожан. Высасывать-то было нечего.

Генри вдруг поднял глаза и увидел меня. И снова принялся молиться.

В 1992 году Генри послал в Детройт епископ Рой Браун, руководитель нью-йоркской «Международной ассамблеи пилигримов». Браун познакомился с Генри в своей церкви, услышал его историю и стал возить Генри по тюрьмам, чтобы посмотреть, какое впечатление его рассказ произведет на заключенных. И вот, обучив его и произведя в дьяконы, Браун предложил Генри поехать в Мотор-Сити.