— Нет у меня никаких таблиц. А ты об этом поменьше болтай, а то наживешь себе и мне неприятностей. Ишь чего удумал! Гороскоп ему подавай! А сейчас лежи и носа не высовывай. Ко мне неожиданный гость пришел. Об этом госте тоже молчок. Пригрел я тебя на свою голову. Спи!

Курицын ушел в соседнюю горницу и плотно закрыл за собой дверь. Младой отрок, но сметливый. Как бы не было лиха!

Не нужно особой ловкости, чтоб бесшумно приоткрыть дверь, а в дьяковом дому петли хорошо смазаны — не скрипят. Паоло не считал подслушивание грехом. Сложная флорентийская жизнь и не менее сложная московская приучила его быть всегда начеку. Мало ли, может, и сгодится подслушанное? Торговать тайно добытыми сведениями — это отнюдь, это для негодяев, но любопытное ухо может иногда сохранить не только свободу, но и жизнь. Не подслушай он в Венеции разговор сводного брата с работорговцем, не сбежал бы от беды в Московию, влачил бы сейчас жизнь раба. А могли бы и в Турцию неверным продать.

Вот и сейчас… Если бы Курицын не предупредил, что гость секретный и ты, мол, про него не болтай, Паоло бы еще подумал, вылезать ли из теплой постели. В доме у дьяка всегда паслось много народу. И все с разговорами. Правда, с иными Курицын затворялся и беседовал вполголоса. Когда Паоло жил здесь, ему и в голову не приходило любопытствовать. Слушай не слушай, все равно ничего не поймешь. Но жизнь при дворце многому научила.

Ага… ночного гостя зовут Максим. Что же ты так поздно-то, досточтимый Максим? Лица не видно, лоб прикрыт серым суконным капюшоном. Видно, издалека шел, если борода заиндевела, никак не оттает. А в углу посох стоит, с него тоже лужа натекла.

Разговор за столом шел громкий, оживленный, но видно, что не о деле. Пили уже не взвар, а крепкий мед из больших стоп. Потом Сидор принес сулею с водкой и мису с солеными рыжиками. Еще ели говядину холодную с хреном и утю с капустой. Паоло вдруг смертельно захотелось есть, но он сглотнул слюну и отогнал неуместное желание.

Болтали о трудной дороге, о непредвиденной задержке в пути, о том, что волки на Валдае совсем обнаглели. Потом вынырнуло на свет словечко — Новгород. Так вот откуда прибыл дьяков знакомец. Все, что касалось Новгорода, интересовало Паоло до страсти. Курицын много чего интересного рассказал об этом городе, но зачастую отказывался отвечать на вопросы. «Русь нуждается в объединении и должна собирать русские земли, — говорил Курицын, — так считает царь наш Иван Васильевич, и он прав. Чего хочет царь, того хочет Бог».

— Но зачем это Богу? — не понимал Паоло. — Там, где я родился, все не так. Есть славная республика Флоренция, есть богатая Венеция, гордая Сиена и папский Рим. Еще есть Пиза, Равенна — много! И никому не приходит в голову объединяться. Каждый живет своим порядком и своим умом. А вы говорите: Москва — Русь и Литва тоже — Русь.

— Потому что были русские княжества и все подчинялись Киеву, а потом граду Владимиру. Но прошел Батый по русской земле. Он завоевал северную ее часть и заставил платить Орде дань. А западная часть русской земли отложилась к Литве. И везде говорят по-русски. Ты же был в Вильно.

— Литва не платила дань Орде. А Новгород? Почему он платил? Вы же сами говорили, что воины Батыя не дошли до Новгородской земли.

Курицын хорошо рассказывал — внятно. Беда Новгорода состояла в том, что он всегда был слишком богат. Богат и своеволен, как Флоренция. Да, татары не дошли до Новгорода, у древнего Игнач-камня повернули морды коней к югу. Но князю святому Александру Невскому надо было платить дань, а денег взять было неоткуда. Русь лежала в пожарищах, люди ушли в леса, земля не родила. И святой Александр сам привел в Новгород татарских баскаков — сборщиков дани. Новгородцы взбунтовались — нет, мы не будем платить! Но Александр собрал с них деньги, хотя для этого ему пришлось у домов баскаков поставить свою охрану, дабы не перебили их новгородцы.

— Но теперь Москва не платит дань Орде. Почему же царь Иван пошел войной на Новгород? Зачем Шелонская битва?

— Потому что вольный город задумал отложиться к Литве. Новгородцы умели торговать, но не умели воевать. А Москва воевать заново выучилась. Шелонская битва была двадцать лет назад. За эти годы Новгород много раз бунтовался. Теперь затих — после великого переселения.

Про насильное переселение новгородцев Курицын рассказал Паоло со всеми подробностями, потому что все происходило на его глазах. На голые подводы сажали богатых новгородских купцов с семьями. Бабы, детишки малые — все кричат. Все имущество — в узлах, сколько увезешь — твое, а все прочее богатство — дом, лавки, земли — в казну. И повезли горемык в дальние города — в Суздаль, Кострому, Муром. Некоторым семьям удалось осесть в Москве. А на место выселенных в их домы приехал народ из дальних краев. Муромчане и суздальцы, может, и не умеют хорошо с Европами торговать, зато живут по старому обычаю, преданы царю и вечевой колокол им не нужен.

— И это правильно? — вскричал тогда потрясенный Паоло.

— Люду в тягость, государству в пользу. А правильно, нет ли, рассудить может только время. И еще скажу. Ты юноша сметливый, поэтому о том, что я тебе рассказал, — не болтай лишнего. В Москве про Новгород вообще всуе не говорят. Не принято.

Дождался… пришедший и хозяин перешли на шепот. От кого хоронятся-то? Паоло чуть шире отворил дверь. Речь шла об исповеди. Какой-то чистый душой человек, клирошанин, исповедовался самому архиепископу Геннадию. Дальше шепот сделался совсем невнятен, а потом вдруг громко, словно всхлип:

— И разгласил Авдей в простоте своей!

— Что разгласил? — стараясь выглядеть спокойным, спросил Курицын.

Максим склонился к самому уху дьяка. «Ну что бубнишь-то, — мысленно ругал шептуна Паоло. — Чего такого особенного мог ваш Авдей разгласить?» Маским отпал от дьякова уха, перевел дух и, сопя, принялся за рыжики. Курицын выглядел очень встревоженным.

— Зря, — сказал он негромко. Теперь Максим говорил уже не шепотом, а в голос, гневно:

— Геннадий посадил Авдея в ледник под палату. То есть поступил с несчастным Авдейкой так же, как когда-то с ним самим поступил митрополит Геронтий. Усекаешь, Федор Васильевич?

— А дальше?

— Дальше учинил над Авдейкой розыск, тот раскаялся, но имен не назвал. Тогда архиепископ Геннадий наложил на Авдея епитимью, велел во время службы стоять перед церковью, а внутрь не входить. А еще через неделю стал обыскивать все священство и обвинять всех подряд в еретичестве. Это, говорил, в Москве еретики живут в ослабе, а здесь, в Новгороде, я хулу на веру Христову не потерплю.

Вот те раз, Паоло поежился, как от озноба.

— Кто же ее трогает, веру Христову, — устало сказал Курицын. — Мы как раз к Христу и стремимся. Не еретичество это, а новая вера.

«Кто же это — мы? — исходил от страха и любопытства Паоло. — Кого обвиняют в ереси и при чем здесь учитель?»

— И еще прилюдно жалуется Геннадий, что досаждает ему чернец Самсонка. Де, бранит его этот чернец беспрестанно и рассылает на него хулительные грамоты по все московской земле.