— Правильно ответил. Но тебе надо читать и другие книги. По-русски ты трещишь как скворец, а пишешь как отрок неразумный, который только и умеет, что буквы разбирать. Ты должен упражняться ежедневно.

— Я и упражняюсь. Я много читаю.

— И что же ты читаешь?

— Разное.

— Какое ж разное, если я тебе послал всего одну книгу, писанную кириллицей — о земном устроении.

Паоло поморщился.

— Это я все знал раньше. Мир состоит из четырех веществ: огня, воздуха, земли и воды, — начал он тоном прилежного школяра. — А малый мир, то есть человек, составлен тоже из четырех стихий — крови, мокроты, красной желчи и черной. Учитель, я все знал ранее — и про сердце, и про селезенку, про вены и артерии. Это Гиппократ. Он был великий лекарь. Но это все устарело. Сейчас о человеке полагают уже по-новому. Вот мне во Флоренции рассказывали…

— Да знаю я, что тебе про человека рассказывали в Италии. Ты мне зубы не заговаривай. Говори, что по-русски читаешь?

— Повесть о «Соломоне и Китоврасе». Борзой зверь Китоврас — это кентавр? Я правильно понял?

— Господи, да где же ты достал эту повесть? И кто тебя надоумил ее читать?

«Повесть о Соломоне и Китоврасе» была весьма редкой книгой и принадлежала к разряду «ложных». Повесть рассказывала о борзом звере, который был столь ревнив, что носил жену в ухе. Но жена была хитра и, конечно, имела любовника. Она научила юношу, как поймать несчастного кентавра. Китовраса заманили к кладезям, полным вина, а потом пьяного привезли к царю Соломону. А далее началась словесная пря между царем и Китоврасом. Разговор этот весьма пряный, потому что касается любви и женщин. Соломон толкует о любви, как о возвышенном чувстве, а Китоврас относится к женщинам проще. Любовь в его устах — обиходное, грубое, ночное действо. Все срамные места весьма грубо обзывыются. Ах, лучше и не пересказывать.

— Повесть написана по-русски, — обиженно сказал Паоло. — Что ж вам еще? Я не евнух! И хочу спросить. Почему москвитяне прячут своих жен и дочерей по теремам? Во Флоренции женщины живут в почете, а здесь они — рабыни, их не пускают ни на пиры, ни на праздники. И при этом куртизанок здесь не меньше, чем в Венеции. Но в Венеции они богаты, нарядны, они холят себя, моют волосы душистой водой и принимают мужчин в богатых апартаментах.

— Да ты-то откуда это знаешь?

— Если хотите знать, я один раз посещал веселых городских дев… Это было в Венеции.

— Это в тринадцать-то лет! К куртизанкам! — всплеснул руками Курицын.

— А ничего такого не было. Они меня только щекотали и вином поили. И даже денег не взяли. В Москве тоже полно веселых девок, только об этом вслух говорить нельзя. Делать — делай, а вслух не говори. А что молчать-то, если это естество? Но в Москве я к ним не пойду. Здесь зазорные девы предлагают себя за связку баранок и задирают юбки прямо в сугробе. Сам видел! Вот этими глазами.

— Подрос, отрок, — покачал головой Курицын, — рассуждаешь, как Китоврас.

— А вы, стало быть, Соломон. Что к словам цепляться? Вы спросили, я ответил. А мог бы и соврать. Только мне честным больше нравится быть, — он широко улыбнулся. — И еще, Федор Васильевич, объясните… Вы сами рассказывали, что писан и читан по площадям государев указ, де, брагу варить и меды сытить можно только перед праздниками, а пить — в праздничные дни. Так? Отчего же так много пьяных в будние дни? Ведь прямо на улицах лежат! И не мерзнут.

— Я думаю, здесь даже царю Соломону не под силу дать вразумительный ответ. Холодно у нас. Наверное, просто греются.

— А летом? Остужаются? Чтоб жарко не было, — Паоло довольный захохотал. — А мне можно греться и остужаться?

— Ни-ни! — прикрикнул Курицын. — Молод еще!

— Ладно. Буду бумажную мудрость постигать. А книгу про Китовраса славно переписчик сработал. Вы бы видели, как заглавные литеры там оформлены! Например, буква «М» — два мужика тянут сеть и ругаются. Один эдак руку поднял — сейчас ударит. А литера «Г» — дева в облегающем платье. Стройная, как башня Джотто. И волосы непокрыты. Федор Васильевич, расскажите про вашу первую любовь. Ну что вы морщитесь… Иль забыли?

— Вот уж нет, — расхохотался Курицын и подумал, что давно ему не было так хорошо.

От Паоло исходила та же молодая сила, что от буйной травы в огороде, когда после дневной жары от зябких утренников роса столь обильна, что стекает каплями с жестких яблоневых листков, и каждый стебелек держит в себе блестящую каплю влаги, и влажная паутина блестит, как алмазный венец. Всюду жизнь — под каждым камнем, в любой лужице. И запах, запах земли и благоухание всего растущего, что тянется к свету!

А Паоло уже дальше бежал мыслью.

— Как монах может так хорошо нарисовать деву, если ему и смотреть-то на нее запрещено? Китоврасова книга и впрямь драгоценная! Я, чтоб про Китовраса прочитать, в залог ваш перстенек дал.

— Ну и дела! — вскричал Курицын. — Кому же ты отдал?

— Да он вернет. Это только так — для порядку, — и сметливый юноша, отвлекая от скользкой темы, вернулся к началу разговора. — Я вчера на жалейке играл. Это такая дудка двойная, сипло звучит, но весло. А почему на Руси знатным танцевать нельзя? Простолюдины веселятся, а княжичам запрещено. Или я чего-нибудь не понимаю?

— Хватит на сегодня разговоров. Спать. Что сегодня не успели, завтра договорим.

Паоло улегся на свое старое ложе — лавку с деревянным изголовьем. «Сейчас спросить или на завтра оставить? — разговаривал он сам с собой. — Тема уж больно щекотливая…» Помогая мыслям принять правильное решение, он схватился за непокорный завиток надо лбом и стал с силой накручивать его на палец. А Курицын не спит. Тоже о чем-то размышляет. Ишь, посапывает… И поняв, что для деликатной просьбы куда больше подходит темнота, чем яркий день, Паоло опустил ноги на пол, привалился к теплому печному боку и сказал, стараясь придать голосу полную невинность:

— У вас просить хотел, учитель. Это для меня жизненно важно.

— Ну что тебе? — устало отозвался дьяк.

— Я знаю, у вас есть математическая таблица, по которой можно предсказать судьбу.

— Что? — от неожиданности Курицын откинул одеяло и сел на постели. — Это с чего ты такое удумал? Или тебе во дворце про таблицы сказали? Кто?

— Ну ладно, скажу. Секретарь разрядного приказа. Это ему я ваш перстенек заложил. Он о вас очень уважительно отзывается. И ученость ваша распространилась весьма далеко. А про таблицы, которые строят по движению светил, я еще во Флоренции слышал. Называется — гороскоп. Там это было обычное дело. Деньги есть — иди к математику и заказывай таблицу. А в Москве говорят — чернокнижие! Темные люди! Что они в этом понимают. Истина подвластна только умным.

И тут снова, на этот раз громко и яростно, залаяли собаки. Курицын ощупью нашел одежду и стал одеваться, скороговоркой наставляя Паоло: