Руфус может вспомнить довольно много, у него сохранились ясные картины о тех днях в Отсемонде, в память записались целые разговоры. Тогда почему он не может вспомнить, куда попал выстрел, ставший смертельным? В сердце, в голову или в спину? На этом месте в памяти белое пятно, полный провал. Стоит ему попытаться увидеть тучи, летящие в небе, лужайку, превратившуюся в луг, мотающиеся ветки кедра и нацеленный дробовик, в памяти тут же происходит взрыв, похожий на выстрел того дробовика, перед глазами на мгновение все вспыхивает красным — и чернота.

Ружья он помнил, оба. И оружейную, и свое первое появление в этой комнате вместе с Эдамом. Они пообедали у озера. Съели по два куска мясного пирога и выпили по банке «коки», а вот яблоки — побитые импортные «Гренни Смит» — есть не стали. Зато у них была клубника. Каждый, наверное, съел по фунту — они то и дело ходили на огород и рвали ее. Ближе к вечеру они решили не возвращаться и переночевать там. Это означало, что не надо торопиться, что можно нежиться на солнышке, пока не откроются пабы. Но Эдаму в голову пришла мысль позвонить матери и предупредить, что ночевать дома он не будет. Руфус не стал утруждаться; он уходил из дома и приходил домой когда хотел и считал, что звонить нельзя, чтобы не потакать родителям. Что до Эдама, то в его ситуации это было не потаканием. Просто он не хотел портить отношения с матерью, у которой планировал занять денег на поездку в Грецию. Не хотел он также, чтобы мать обзванивала больницы или обращалась в полицию в страхе, что они попали в аварию на «Юхалазавре».

Так уж получилось, что Эдам позвонил только вечером. Они нашли телефонную будку у паба в одной из деревушек — телефон дедушки Хилберта был отключен. Покончив со звонком, молодые люди продолжили обследовать дом и обнаружили самую настоящую буфетную с кучей столового серебра, завернутого в зеленую байку и упакованного в ящики и коробки, а потом открыли следующую дверь и оказались в оружейной.

В детстве Эдаму строго-настрого запрещали переступать ее порог. Хотя дверь всегда была заперта на ключ. По-видимому, в до-Хилбертовы времена, при Берлендах, здесь был арсенал — все четыре стены были завешаны оружейными шкафами. Ряд крючков предназначался для охотничьих курток и дождевиков, и одна все еще висела там, из твида с кожаными накладками на рукавах.

В стеклянном ящике на подоконнике стояло набитое чучело форели, в другом — на круглом столике — черепахи, уж точно нетипичного для английской фауны представителя животного мира. В раме из стены, как цирковая собака, прыгающая через бумажный круг, выскакивала передняя половина лисы, с лапами и всем прочим. Задняя же была заменена отполированным куском доски, вырезанным в форме щита.

— Неужели ты охотился на этих зверушек, а? — спросил Руфус.

— Ну, уж ты точно не охотился на лис.

Эдам произнес это с таким снобистским, высокомерным видом владельца поместья, что Руфус расхохотался. Он снял со стены одно из ружей, то, что было двенадцатого калибра; Эдам взял другое и направил в его сторону.

— Слава богу, не заряжено.

— Не бери в голову. В людей целиться нельзя.

Как выяснилось, Эдам охотился, когда приезжал сюда в последний раз. Тогда ему было пятнадцать, юноше выдали ружье четырнадцатого калибра, так называемое «дамское», и это, как догадался Руфус, обидело его.

С тех пор он часто вспоминал, что Эдам сказал дальше: он забрал у него ружье, отметив, что это помповый полуавтоматический дробовик.

— Что это значит?

— Что его не надо перезаряжать. У него есть магазин. Тебе не надо вставлять патроны перед каждым выстрелом.

И Руфус, который не стеснялся своей наивности в этой области, сказал:

— А я думал, так работает все огнестрельное оружие.

Один из ящиков соснового комода был забит патронами, красными и синими. Цвет, пояснил Эдам, обозначает размер дроби, засыпанной в них.

— Вот здорово, и это к паре унаследованных дробовиков. Можно пойти пострелять.

— Ну не в июне же, эсквайр. Даже я это знаю.

Было ли это, по сути, самой обычной шуткой, первым намеком на то, что они могут провести несколько ночей в Уайвис-холле, пожить там? Эдам уточнил:

— Я не имею в виду сейчас.

— Мне казалось, ты собираешься продать этот дом.

Эдам больше ничего не сказал. Они вышли в сад, потом отправились в паб, там хорошенько выпили, и на обратном пути в Уайвис-холл Руфус вел машину, прикрыв один глаз, чтобы у него не двоилось. За ночь молодые люди хорошо выспались и проснулись только к одиннадцати. Руфус ночевал в главной гостевой, Эдам — на другом конце дома, в Комнате игольницы, названной так из-за висевшей на стене картины, на которой был изображен святой Себастьян, проткнутый стрелами. Руфус выглянул в окно и увидел, как какой-то мужчина садовыми ножницами на длинной ручке стрижет траву вокруг розовой клумбы.

Мужчина был немолодым, лысым, очень худым, одетым в полосатую рубашку со съемным воротником. Именно щелканье ножниц и разбудило Руфуса. Солнце светило вовсю, тени не было нигде, кроме леса за озером. Руфус, не имевший склонности восхищаться природой, все же поймал себя на том, что с восторгом рассматривает все эти розы — желтые, розовые, бледно-оранжевые и темно-красные, живую изгородь из белых, каскад из персиково-красных на перголе. Мужчина положил ножницы на траву, вытащил из кармана носовой платок, завязал узлы по углам и надел его на голову, чтобы защитить лысину от солнца.

Руфус никогда не видел, чтобы кто-либо так делал, хотя лицезрел такие головные уборы на открытках с морскими пейзажами. Это привело его в экстаз. Он надел шорты, шлепанцы и спустился вниз. Выйдя в сад, он нашел там Эдама, который говорил мужчине в носовом платке, что больше не надо приходить, что он собирается продать дом.

— Старый сад погибнет. Я каждый вечер прихожу и все поливаю.

— Это не моя проблема, — сказал Эдам. — Пусть им занимаются те, кто купит дом.

— Жалко до слез. — Садовник взял ножницы и снял с лезвий налипшую траву. — Но это не мое дело, чтобы спорить. Мистер Верн-Смит заплатил мне до конца апреля, так что вы должны мне за семь недель — за шесть с половиной, если быть точным.

Это крайне озадачило Эдама.

— Вообще-то я не просил вас приходить.

— Верно, но я приходил, так? Я выполнил работу и хочу, чтобы мне заплатили. Это справедливо. Оглянитесь вокруг. Вы не можете отрицать, что я работал.

Эдам не мог. И не стал. Вместо этого осторожно, недоверчиво — он иногда разговаривал в такой манере — спросил:

— И сколько всего?

— Я приходил два раза в неделю, по фунту за раз, значит, тринадцать. А еще были случаи, когда я привозил с собой воду для полива. Думаю, пятнадцати хватит.

Это было смехотворно мало по сравнению с тем, чего ожидал Руфус. Крохотные деньги за такую работу. Но это деревня, здесь зарабатывают садоводством и смотрят на вещи по-другому. Они с Эдамом вернулись в дом и наскребли пятнадцать фунтов, оставив некоторую сумму на бензин для «Юхалазавра», чтобы добраться до дому. Эдам заплатил мужчине, и тот уехал на велосипеде, так и не сняв с головы носовой платок с узлами. Только после его отъезда молодые люди сообразили, что не узнали у него ни имени, ни где он живет.