– Почему? – спросил тогда мой отец.

– Потому что я не думаю, будто Богу есть дело до того, просиживаю ли я здесь ночами каждую пятницу. Потому что я не покупаюсь на религию, основанную на том, чего не следует делать, вместо того, что до`лжно делать во имя всеобщего блага. Потому что я не знаю, во что верю.

У меня не хватило смелости сказать ему правду: что я гораздо ближе к атеисту, чем к агностику, что я вообще сомневаюсь в существовании Бога. В сфере моей деятельности я видела столько несправедливости, что не поверю в сказку о том, что милосердное могущественное Божество будет по-прежнему позволять совершаться подобным злодеяниям, и я совершенно не приемлю мысли о том, что многотрудное существование человечества якобы предначертано свыше. Это как если бы мать наблюдала за своими детьми, играющими с огнем, и думала: «Ну ладно, пусть обожгутся. Это их научит».

Как-то, еще в старшей школе, я спросила отца о религиях, которые по прошествии времени считались ложными. Греки и римляне, со всеми их богами, полагали, что приносят жертвы и молятся в храмах, чтобы снискать милость своих божеств, но в наше время верующие люди посмеялись бы над этим.

– Откуда ты знаешь, – спросила я у отца, – что через пятьсот лет какие-нибудь пришельцы высшей расы, перебирая артефакты твоей Торы, распятия например, не станут удивляться вашей наивности?

Отец сразу отреагировал на эту спорную ситуацию словами:

– Давай подумаем, – но на некоторое время умолк. – Потому что, – наконец сказал он, – религия, основанная на лжи, не может просуществовать две тысячи лет.

Вот мое мнение на этот счет: религии не основаны на лжи, но они не основаны и на правде. Мне кажется, они возникают из-за потребностей людей в определенный период времени. Вроде того как игрок Мировой серии не желает снять «счастливые» носки, а мать больного ребенка верит, что он заснет, только если она посидит у его кроватки. По определению верующим надо во что-то верить.

– Итак, какой у тебя план? – возвращая меня к теме разговора, спросил отец.

Я подняла взгляд:

– Хочу его спасти.

– Может быть, ты и есть мессия, – задумчиво произнес он.

Мама снова села за стол, забросила в рот две пилюли и проглотила, не запивая.

– Что, если он затеял всю эту чехарду, чтобы вдруг появился кто-то вроде тебя и спас его от казни?

Что ж, я это предвидела.

– Не имеет значения, если все это уловка, – сказала я. – Если я смогу подсунуть его дело суду, это станет ударом по смертной казни.

Я представила, что у меня берет интервью Стоун Филлипс и приглашает на ужин после выключения камер.

– Обещай, что не станешь одним из тех адвокатов, которые влюбляются в преступников и выходят за них в тюрьме…

– Мама!

– Ну, такое случается, Мэгги. Уголовники очень настырные.

– И ты знаешь об этом, потому что ты лично много времени провела в тюрьме?

– Я просто говорю, – всплеснула она руками.

– Рейчел, по-моему, у Мэгги все под контролем, – заметил отец. – Почему ты не готовишься к выходу?

Мать принялась убирать тарелки, и я пошла вслед за ней на кухню. Мы занялись привычной работой: я загружала посуду в машину и ополаскивала большие блюда, она вытирала их.

– Я закончу, – сказала я, как делала это каждую неделю. – Ты ведь не хочешь опоздать на службу?

– Они не начнут без твоего отца, – пожала она плечами.

Я передала ей мокрую сервировочную миску, но мама поставила ее на столешницу и принялась рассматривать мою руку.

– Мэгги, взгляни на свои ногти.

Я отдернула ладонь:

– У меня есть дела поважнее стрижки ногтей, мама.

– Речь не о маникюре, – возразила она, – а о том, что хотя бы сорок пять минут в день посвятить себе любимой.

Так всегда с моей мамой – только я подумаю, что готова убить ее, как она скажет что-нибудь такое, от чего мне хочется расплакаться. Я пыталась сжать кулаки, но она переплела свои пальцы с моими.

– Приходи в спа на следующей неделе. Мы отлично проведем время вдвоем.

На язык просилось с десяток ответов: «Некоторым нужно зарабатывать себе на жизнь. Вдвоем не получится отлично провести время. Я, может быть, и обжора, но не любительница наказаний». Вместо этого я кивнула, хотя мы обе знали, что я не жажду приходить.

Когда я была маленькой, мама специально для меня устраивала спа-дни на кухне. Она изобретала из папайи и бананов кондиционеры для волос, она втирала мне в кожу плеч и рук кокосовое масло, она клала мне на веки кружочки огурцов и напевала песни Сонни и Шер. Потом она подносила к моему лицу зеркальце. «Взгляни на мою красивую девочку», – говорила она, и я долгое время ей верила.

– Поедем с нами, – позвала мама. – Только сегодня. Ты доставишь отцу море радости.

– Может быть, в следующий раз, – ответила я.

Я проводила их до машины. Отец включил зажигание и опустил стекло.

– Знаешь, – сказал он, – когда я учился в колледже, около входа в метро часто околачивался какой-то бездомный парень. У него была ручная мышь, которая сидела у него на плече и покусывала его за воротник пальто, и он никогда не снимал это пальто, даже когда на улице зашкаливало за тридцать градусов. Он знал наизусть всю первую главу «Моби Дика». Проходя мимо, я всегда давал ему четвертак.

Просигналив, нас обогнал соседский автомобиль – кто-то из общины приветствовал моих родителей.

Отец улыбнулся:

– Слово «мессия» взято не из Нового Завета, это просто перевод на иврит слова «помазанник». Это не спаситель, а царь или священник, имеющий особую цель. А вот в Мидраше часто упоминается Мошиах, то есть Спаситель, и всякий раз Он выглядит по-новому. Иногда Он воин, иногда политик, иногда обладает сверхъестественными способностями. А иногда одет как бродяга. Причина, почему я давал этому бездомному четвертак, – сказал отец, – в том, что никогда не знаешь наверняка.

Он переключился на задний ход и выехал с подъездной дорожки. Я проводила машину взглядом и отправилась домой, ведь больше мне сегодня ничего не оставалось.

На входе в тюрьму у тебя отбирают все, что делает тебя тобой. Ботинки, ремень, бумажник, часы, образок с изображением твоего святого. Мелочь из карманов, сотовый, даже распятие, приколотое булавкой к отвороту. Отдаешь водительское удостоверение надзирателю и становишься одним из безликих людей, вошедших в тот дом, который не разрешается покидать его обитателям.

– Отец, вы в порядке? – обратился ко мне офицер.

Я выдавил из себя улыбку и кивнул, представляя себе увиденное им: большой плотный парень, трясущийся при мысли о том, что придется войти в эту тюрьму. Конечно, я ездил на мотоцикле «триумф-трофи», работал волонтером с бандой несовершеннолетних, при любой возможности разрушая стереотип священника, но в этой тюрьме сидел человек, за смерть которого я в свое время проголосовал.