Он начал меня деликатно расспрашивать. Я поведал ему, естественно, на вас жалуясь, что вы из-за вашей благотворительности и посвящения другим вечно попадаете в хлопоты, я поведал, что вы мне должны, но добавил, что вы поручились за бедную семью и т. п.

– А, это отлично! А что же он?

– Спросил о величине долга, холодно. Я начал ему ещё говорить о вас, малюя, как был должен, он, казалось, колебался, потом, умоляя меня о самом строгом секрете, бумажку вашу взял и заплатил векселем на Кабрита.

Будучи у Кабрита, я убедился, что у него лежат там excusez du реи пятьдесят тысяч дукатов, но Кабрит мне говорил, что все голые магнаты, унюхав эти деньги, уже на часах. Если бы вы хотели меня послушать и вывезти его отсюда… потому что его, несомненно, оберут, а эта операция, – добавил Джоли с поклоном, – должна быть предоставлена вашим красивым ручкам.

Мира улыбнулась, сердечно поблагодарила Джоли, который наговорил ей любезностей, остроумий и, наконец, ушёл. Орбека пришёл поздно, но в хорошем настроении, с привычной своей покорностью и мягостью. Мира уже знала, что щипать его можно безнаказанно, была спокойной. День прошёл в домашней тишине на сладких беседах. Орбека остался до вечера. Немного выводило из себя прекрасную пани то, что, дойдя до положения друга дома, иного, казалось, не желает, не надеется. Был несмелый и простодушный аж до смущения, трудно было бедной женщине самой броситься ему на шею.

Он уже брался за шляпу, когда Мира, прощаясь, грустная, почти расплакалась сразу, а через минуту хорошо разревелась и получила спазмы. Это, естественно, задержало уходящего, но он ни о чём не догадался… Приводя в себя ослабевшую, он почувствовал, что она его сильно оттолкнула. Пан Валентин смешался и испугался, что мог чем-то заслужить её гнев, не понимал, что случилось… Она плакала, наконец из-за слёз добылись слова:

– Неблагодарный! Жестокий! О, Боже мой! Он меня не понимает.

Как по нити выкатился разговор, полный драматизма.

Мира приказала ему идти и не показываться больше на глаза; призналась, что он опасный, проговорилась ему с тем, что весь город обращает на неё внимание, что их разгадали, что понесла по его причине тяжёлый вред репутации. Орбека сам не знал, что с собой делать и как объясниться.

– А! – воскликнул он. – Разве, пани, не видишь, что я влюблён, что я сошёл с ума, что обо всём на свете забыл из-за тебя?

– Но что же будет! Что же будет с нами?! – прервала Мира. – Однако же мы так остаться не можем, моё имя… эти отношения… свет.

– Вина моя и не вижу иного спасения, как… удалиться, – сказал Орбека. – Прикажешь, пани…

Мира не могла ничего понять.

– Ты знаешь, – прибавил он, – что я женат.

– Как это? Когда был развод и жена твоя пошла за другого?

– Да, – отвечал потихоньку Валентин. – Но я клялся ей добровольно и как честный человек клятвы ей нарушить не могу. Чувствую себя связанным ею до смерти. Я не пан сердца, но должен быть паном моего слова и клятвы.

Был это, наверное, софизм, но по-своему очевидный для честного человека, Мира ещё не могла его понять, наконец, испугалась, видя, что расчёт на брак, ежели был не фальшивый, то добиться цели было гораздо труднее, чем казалось.

– Но ни церковь, ни закон, ни обычай не требуют от вас…

– Да, я сам только требую этого от себя, – сказал Орбека, – и сказанное слово всё-таки сдержу. Прости мне, пани, – воскликнул он, становясь на колени, – что я безумец, посмел, не в состоянии жениться, отдать тебе это бедное сердце… Великой для меня будет жертвой отпустить тебя, но вижу теперь, что это неизбежно. Навсегда моё сердце, мысли, желания остануться с тобой, но я… я завтра еду…

Молния не могла бы сильней поразить неловкую Миру, чем эти слова; в одно мгновение надо было сменить всю стратегию, план, и привязать к себе этого человека, если не обетом и присягой, то жертвой и счастьем.

Наши читатели, наверное, кроме того, уже составили хорошее мнение о Мире, чтобы без труда не догадаться, что могла справиться в самом безнадежном случае.

Несомненно то, что на следующей неделе экс-подчащина, которая так боялась клеветы, мнений, слухов, без колебания дала новый повод для них, занимая первый этаж дворца, в нижнем этаже которого поселился пан Орбека.

ROZDZIAŁ VIII

Наверное, по той причине, что апартаменты там были более обширные и удобно позволяли принять большое число гостей, Мира открыла свой дом, прекрасно устроенный на великой стопе, затмевая самые замечательные тогдашние панские дворы. Нужно ей признать, что имела много хорошего вкуса, и что деньгами ловко умела распоряжаться. Общественность узнала в то же время, что на Миру упало миллионное наследство после какого-то дядюшки, если не американского, то, равно как они, золотоносного. Это объясняло перемену шкалы жизни.

Что касается пана Орбеки, тот был таким невидимым, что мало кто знал о его существовании. Съёмщица первого этажа вскоре потребовала несколько покоев внизу для слуг, поэтому пан Валентин размещался в нескольких жалких комнатках со двора и там закрытый, почти одиноко проводил свою жизнь. Бывал он в салонах наверху, но избегал по большей части многочисленных собраний и развлечений. Нехватку хозяина дома заменял Иерноним, который вскоре появился снова, и пара молодых людей, в его отсутствие принятых временно адъютантами. Было очень весело, жизнь текла тем приятней, что этот достойный Орбека ни в чём помехой не был. Чтобы собой не компрометировать такой достойной дамы, он скрывался, делался малюсеньким, казалось, просит о прощении, что живёт, и что смеет проживать под одной с ней крышей. Чувствовал всю свою вину.

Поэтому жизнь устроилась как можно удобней для Миры, которая, выплатив старые долги, живо делала новые, не теряя времени. Фальшивая позиция Орбеки, который её очень чувствовал, сделала то, что ни надоедать, ни слишком показываться, ни быть навязчивым не мог. Позволяли ему разве что милость, и как бедному нищему бросали крошки со стола.

Признаем, что кому следует: Мира была весёлой, любила развлечения, нуждалась в жизни, молодости, смехе, забаве; Орбека был грустный, немного скучный, чувствительный и никогда, может, два характера любовников хуже подобраны не были. Он избегал света, она его искала, он нуждался в одиночестве, она – в шуме; он жил всем сердцем внутри, она снаружи видимостью. Поэтому сразу после первых дней должен был наступить постепенно вид развода и половинчатая жизнь, потому